Александр Яшин
Охота на мертвого глухаря
Охота без усталости не доставляет удовольствия.
Я знаю охотничков, которые подъезжают к тетеревиным токам на легковой автомашине и, опустив стекла, выбивают из малокалиберной винтовки всех птиц до единой. Даже тетерок не щадят. Трофеями загрузят машину так, что самим сесть некуда, и ровно к девяти часам утра поспевают на работу в свои кабинеты…
Знаю также, что на газике с подвижной фарой ночью охотятся за зайцами. Особенно удачливой считается такая охота в степных и лесостепных местах, в широких полях, где можно ездить без дорог и где бедному зайцу просто деться некуда. Поймают его в луч фары, как, бывало, ловили самолет на скрещении прожекторов, и расстреливают. А то просто зашибают буфером либо давят колесами автомашины. Мясозаготовка! Промысел!
Случается, что и глухарей колесами давят. Правда, мне известен только один такой случай. Большой старый петух возился на дороге в лошадиных шариках, когда легковушка выкатилась из-за поворота. Птицы не очень боятся машин, если не видят в них человека. Настораживаются, и только. Глухарь вытянул шею, и, пока рассматривал приближающийся автомобиль да раздумывал, что делать, взлетать уже было некогда. Полураздавленный, он лежал на дороге без движения, но, завидев человека, встрепенулся, начал бить крыльями из последних сил. Казалось, он только теперь почувствовал опасность.
А деятель радовался своему необыкновенному везенью и рассказывал об этом случае с удовлетворением, как об очень удачной охоте.
Какие же это охотники!
Настоящая охота должна утомлять, после нее хорошо спится.
Борис Зиновьевич чувствовал себя утомленным и усталым еще с вечера, задолго до начала охоты.
— Вот на охоте и отдохнем! — сказал он приятелю, вскинув на плечо довоенный «зауэр» и засовывая, топор за пояс за спиной, как это делают все настоящие лесовики и лесорубы. — Двинемся в Угол. Тут, брат, места такие, что только дойти, а об остальном беспокоиться нечего. Глухари на голову садятся.
— Опять ты за свое…
— А что «за свое»? Ты мое ружье знаешь? Из него слонов бить можно. А Угол наш? Это же Беловежская пуща. Только зубров недостает. Вот дойдем — и все!
В характере Бориса Зиновьевича это не было обычным охотничьим хвастовством. Это была самонадеянность — чрезмерная, надоедливая, лишенная порой элементарной рассудительности. Она мешала ему всю жизнь. Из-за этого он стал даже суеверным: когда ему что-нибудь не удавалось, не давалось, не сбывалось — винил во всем свою самонадеянность. Опять, наверно, забылся, расхвастался: шапками закидаем! — вот и получил. Одним взмахом семерых побивахом! Начинал вспоминать, что предшествовало неудаче, и действительно оказывалось, что перед этим он захлебывался от самодовольства. Но осознание это приходило всегда позднее, когда уже ничего нельзя было изменить. И сейчас упреки товарища в хвастовстве не насторожили его, он не остепенился.
— Нам главное успеть дойти вовремя до большого леса, и, может, вернемся сегодня же. Оставаться до утра смысла не будет: все равно больше трех-четырех глухарей на себе не унести. Это же бараны!
Но с вечера ни одного глухаря им убить не удалось, темнота наступила слишком быстро. А глухари летали близко, шум и треск сучьев раздавались то с одной стороны, то с другой.
— Понял? — шепотом спрашивал Борис Зиновьевич своего дружка, показывая глазами и головой туда, где садился очередной великан. — Что тебе бомбардировщики. Вот замечай и поутру крадись к любому. Все твои.
— Спасибо! А птицы ли это?
— Лоси, что ли?
Ночь пришлось переждать, сидя на мокрых моховых кочках. Хорошо еще, что не на снегу и не в воде. Сухого места в Углу в весеннюю пору найти было невозможно. Почему этот глухой хвойный лес с редкими пожнями и заболоченными овражками назывался Углом — кто его знает. Ни реками, ни изгородями он не ограничивался, никакого угла там — ни острого, ни тупого — не было. Мы говорим: глухой угол. Видимо, угол — то же, что глухомань.
У Бориса Зиновьевича сначала озябли ноги. Он снял резиновые сапоги-бродни и положил в них моху. Кажется, помогло, но от мокрого мха отсырели портянки. Костер бы хоть небольшой разложить! Но это значит загубить всю охоту ради каких-то несчастных ног. «Так дело не пойдет. Потерпим!»— сказал он себе. Затем озябли руки. Закурить бы, погреть бы пальцы, зажав сигарету в ладошках, как в фонарике. Но — чиркнешь спичкой, а глухари-то — вот они, рядом, над твоей головой. Нет, и это не годится. Поесть бы, да ничего с собой не взял, понадеялся на скоростную охоту.
Борис Зиновьевич дал волю своему воображению и совершенно отчетливо представил, как перед зарей услышит робкое пощелкивание первого глухаря, вероятно на этой ближней ели, и убьет его, не поднимаясь с места. Второй глухарь, конечно, будет снят с сосны, вершина которой даже в темноте видна, так высоко вознеслась она над зубчатой стеной ельника. До нее метров сто, придется подходить большими вороватыми прыжками, используя секунды, когда глухарь поет и вдохновение закрывает ему глаза и уши. Третий глухарь грохнется к ногам Бориса Зиновьевича где-то около второго. А там пойдет…
Счастливое воображение немного согрело охотника, и он даже задремал сидя.
Проснулся он от страха, что ночь прошла и все кончилось.
— Проспали? — почти вскрикнул он и хотел было вскочить сразу, но не смог: такими тяжелыми оказались и ноги, и руки, и голова.
— Тссы… Тихо! — зашипел приятель, тыча не то в спину, не то в бок Бориса Зиновьевича. — Слушай!
Ночь действительно прошла, но и утро еще не наступило. А первая глухариная песня уже возвещала зарю. Глухарь где-то очень далеко тэк-тэкал так, будто заикался от волнения и никак не мог выговорить, что хотел. А лес повторял каждый его звук, и прислушивался, и ждал, когда же наконец царь-птица выскажется как следует.
А справа и слева от первого токовика начали поигрывать другие. Матушка моя родная, елки зеленые, что же сейчас будет!
Борис Зиновьевич оперся на ружье и вскочил. Казалось, он сам сейчас начнет заикаться. Какая тут усталость, если ни ног, ни рук своих не чувствуешь. И слышишь только одно, как глухарь дразнит, зовет, заливается. Да еще сердце вдруг забарабанило во всю грудь да воздуху не стало хватать.
Куда и когда вдруг исчез приятель, Борис Зиновьевич не заметил. Охота началась. Он выждал момент и сам бросился вперед. Куда вперед? Небо на востоке едва-едва отделилось от земли, а в ельнике стояла беспросветная тьма, как в подвале.
«Тк-тк-тк!..»— звал его глухарь. Этот, наверно, ближе всех. Он где-то совсем рядом и, кажется, сидит очень низко. «Тк-тк-тк!»— петух будто приглашал его поиграть в пятнашки с завязанными глазами. «Тк-тк-тэк…» Да где же он? И Борис Зиновьевич нырнул в темный ельник навстречу своей судьбе.
Токующих петухов было так много, что Борис Зиновьевич не считал нужным соблюдать чрезмерную осторожность. Он бежал на глухариную песню большими прыжками, как и положено, но делал не три, а четыре и пять прыжков подряд. Когда птичья трель обрывалась, он замирал, как положено, но часто с опозданием. А если проваливался в курпаги с талой водой или налетал на остатки снежных заносов, то возился и сопел, уже не переставая, и раз даже выругался. Ему казалось, что птиц для него хватает, и лишь рассчитывал заранее, сколько штук ему следует взять. Самонадеянность опять подводила Бориса Зиновьевича, но этого он пока не осознавал.
Первый глухарь не подпустил охотника на выстрел. «Вероятно, услышал стук моего сердца», — подумал Борис Зиновьевич. Второй сорвался с дерева, когда он уже взводил курки. «Надо было курками щелкать раньше. Ну, ничего. Возьму третьего!»— решил он.
В это время тайгу раздвинул далекий выстрел приятеля.
— Э, черт! Наверно, убил! — с досадой и завистью сказал Борис Зиновьевич и заспешил. Но куда спешить? Токование глухарей вдруг прекратилось повсюду. Бориса Зиновьевича охватила тревога: а вдруг конец?
Лес уже обрел краски, из темной сплошной хвои выделились стволы и ветви, пихту можно было отличить от ели, кое-где выступили вперед голые лиственные породы — осина, ольха, береза. И небо оживало, из беспросветно-черного становилось серым, как мокрый весенний снег. Небольшие клочки чистой синевы меж облаков походили на проталинки.
Борис Зиновьевич опустился на старую валежину и со вздохом положил ружье на колени. Вот когда он устал. Но только бы не конец! Только бы не возвращаться домой с пустыми руками. Не трех, не двух, а хоть бы одного черта сшибить! Только бы одного, и он примирился бы с собой: никогда впредь не позволил бы себе жадничать. Не надо ничего загадывать наперед; не откусывать больше, чем можешь проглотить; лучше желать меньше, иначе не добьешься ничего. Не зарываться, не хвастать, не обещать ни себе, ни другим больше, чем способен сделать, — вот что давно пора усвоить.
