В конце пятидесятых и начале шестидесятых годов мне посчастливилось руководить литературным объединением при Дворце культуры Челябинского металлургического завода. Молодые литераторы собирались каждое воскресенье, без особых приглашений, человек по сорок-пятьдесят. Кто-то приходил случайно, но такие потом исчезали бесследно, не успев даже заявить о себе. О них не жалели. Зато главное творческое ядро отличалось завидным постоянством и упорством и, по-моему, часы воскресных встреч в читальном зале библиотеки Дворца были для них одухотворены радостью творческого общения. Приносили свернутые трубочкой тетрадки, извлекали из карманов сложенные вчетверо листки бумаги со стихами или рассказами. Вдохновенно читали, истово спорили, без оглядки критиковали и никогда не обижались друг на друга, хотя порой говорили очень резко и нелицеприятно.
В этом постоянном крепком ядре, из которого потом вышло немало даровитых поэтов, находился и Николай Егоров. Вел он себя незаметно, даже как-то застенчиво: мало спорил, еще меньше читал, а больше слушал с тихой, немножечко ироничной улыбкой. А если, случалось, говорил, то метко, афористично.
За плечами у Николая Егорова уже была книга «Стоцвет», не мало стихотворений, опубликованных в периодике и сборниках. Но чувствовалось — молодой литератор еще не сказал своего, хотя и обладал даром, который принадлежал только ему одному, даром, которому еще предстояло раскрыться.
Некоторое время спустя появилась новая со вкусом изданная книжица — «Уха из петуха». Однажды нам пришлось, по приглашению магазина «Уральская книга» (он тогда только организовался в Челябинске и находился на улице Кирова), встать у прилавка и давать автографы. В отличие от других, у стола, где писал автографы Николай Егоров, выстроилась целая очередь: многим хотелось приобрести эту оригинальную книжку. Она и впрямь оригинальна: состоит из кратких, но метких изречений. Обычно такие сборники являются плодом коллективного труда, а тут у одного автора хватило пороху подготовить издание самостоятельно.
Мы, товарищи Николая Егорова, ждали: а что он выдаст еще? Каким путем пойдет? Их в литературе множество, но самый верный только свой собственный. А как его найти, тот единственно верный, свой собственный путь? Можно ведь остаться на всю жизнь завзятым острословом. Записная книжка Ильи Ильфа, безусловно, выдающееся явление. Но что бы с нею было, если бы эти искрометные мысли и цепкие наблюдения не влились живительным ручейком в «Золотого теленка» и «Двенадцать стульев»? А ведь, откровенно говоря, книжица «Уха из петуха» чем-то напоминала записную книжку, где записи не вразброс, а расставлены аккуратно по разделам. Хотя и талантливая, но заявка.
Поэтому естествен был наш интерес к очередной книге Николая Егорова — к сборнику рассказов «Родниковая капля». Я с волнением прочитал эту книгу. В ней всего три рассказа и самый большой и главный по значению тот, который дал название сборнику. В нем Николай Егоров нащупывает свою дорогу.
В чем это выразилось, на мой взгляд? Примет несколько, но основополагающих, кажется, две.
Прежде всего, выявилось вдруг умение бесхитростно, но занимательно строить сюжет.
Иван Четушкин окончил летную школу с отличием, но началась война, а в авиацию его не взяли: и ростом не вышел, и телосложение было не ахти какое. Определили в кавалерийскую часть, а он во сне видел себя в самолете. И даже тогда, когда, наконец, ему удалось-таки добиться перевода в авиационную часть, все равно самолета ему не дали.
«…— Ну кто же это тебя направил летать? — спросил его командир.
— Спецотбор округа.
— Ых, кули. Лишь бы разнарядку выполнить. Нашли летчика.
— Я летчик.
— Ладно, хорош. Время военное, и хоть веселый ты парень, а слушать тебя некогда. Живи у нас, раз прислали. Куда денешь? Будешь оружейным мастером…»
Помогла Четушкину нечаянная встреча с комдивом, и после этого по-настоящему развернулся его талант летчика.
Шаг за шагом, не назойливо прослеживает автор нелегкую судьбу лейтенанта Четушкина, его мужание, и невольно проникаешься уважением к его напористости, неиссякаемой выдумке и мужеству.
И, во-вторых, в этом рассказе окончательно определилась егоровская манера повествования — так и видишь улыбку автора, весь рассказ как бы изнутри согрет ею. Иногда она окрашена мягким юмором, а порой заостряется до злой сатиры.
И вот в руках у читателя четвертая книга Николая Егорова — повесть «А началось с ничего». Главный герой повести Сергей Демарев вступил в непримиримый конфликт с отцом. Не просто в семейный, а в остро социальный, когда движущей силой является высший принцип…
А впрочем, не стоит пересказывать. Повесть лучше прочитать и вместе с Сергеем Демаревым прожить сложный, полный драматизма отрезок его жизни, выпавший на военные и первые послевоенные годы, отрезок, который можно было бы определить, как время становления характера героя.
В свое время В. Ф. Одоевский метко заметил: «Перо пишет плохо, если в чернильницу не прибавить хотя бы несколько капель собственной крови». В повести Николая Егорова «А началось с ничего» ее много. Книга выстрадана, поэтому жизненна. А неожиданность ситуаций — это сама жизнь, сложная и многогранная.
Повесть, безусловно, найдет дорогу к читателю.
МИХАИЛ АНОШКИН
Школа-восьмилетка стояла через улицу от железной дороги, и в окна хорошо было видно, что везут поезда. А везли они на запад — войну, на восток — порожняк для нее. Каждые десять минут — эшелон. Время такое было: все для фронта, все для победы.
В старших классах сиротели парты. Девчонки — те еще держались, мальчишек отсеивала нужда. С весенних каникул в восьмой «А» вернулись только четверо: Сережка Демарев, Петька, Герка Волох и Витька Подкопайчик. Сидят, скучают по одному на ряду.
Сережке жарко. Серый суконный френч военного покроя туго перетянут настоящим офицерским ремнем. Отец где-то достал. Ничего не жалеет для него отец. Попросил армейские брюки-галифе с хромовыми сапогами — на, сынок, учись только хорошенько. Да разве пойдут на ум всякие-разные анатомии, когда на дворе теплынь и воробьи поют, когда на западе его ровесники вовсю воюют и каждые десять минут идут в ту сторону воинские эшелоны с танками, пушками, молодыми солдатами. Так бы и запрыгнул на ходу к ним в вагон. Надел же отец буденовку в свое время семнадцати лет от роду.
Задребезжали окна. Два паровоза, как два сытых вороных коня, запряженных цугом, мчали зачехленный состав. И завитки дыма, будто хлопья пены со взмыленных конских крупов, ударялись о брезент, падали под колеса.
— «Катюши» едут!
— Гли-ка, «Катюши»!
Все повставали, завытягивались. Герка Волох влез с ногами на парту, поймался за косяки, прильнул лбом к стеклу, вот-вот выдавит.
— Зараз воны хрицам покажуть хенде хох, вафен хин леген.
Учительница постукала указкой:
— Успокоились. Ну-ка, успокоились! Мальчики. Девочки! Да что это такое? Воинских эшелонов за три года не насмотрелись? Волох! Сядьте, пожалуйста.
Какой там «сядьте», если Геркина Жмеринка все еще под «хвашистом» и отец с матерью в партизанах.
— Волох! Вы что, не слышите?
Не слышит Волох. Сергей дерг-дерг его за штанину.
— Тебе говорят.
— Що?
— Нищо, та й що що-то. Урок идет.
— А-а.
Герка нехотя опустился, вытер залатанным рукавом следы с парты, притих, слушая, как выговаривают колеса воинского эшелона с «Катюшами»: пере-мена, пере-мена, пере-мена.
— Займемся повторением. Напоминаю: нынче вы сдаете зоологию за шестой-седьмой классы. В прошлом году ведь у вас не было по ней экзаменов, перенесли в связи со смертью преподавателя.
Ольга Петровна раскрыла журнал, обмакнула перо и медленно ведет им над списком сверху вниз. Все притихли: любого может спросить.
— Колесов.
Петька вскочил, будто учительница кольнула не клеточку против его фамилии, а его самого.
— Что Колесов?
— Отвечать.
— Так в прошлый раз же выжи… вызывали.
— И еще вызову. Оценочки-то у тебя не блещут: «три», «два», «три». К доске, пожалуйста. Органы пищеварения коровы.
— Подсказывайте, — шепнул Петька и запродирался между пустых парт.
Выбрался, топчется возле стола, водит глазами по рядам, не подсказывает ли кто. Нет, самому начинать надо с чего-то.
— Ну…
— Ну? — подбадривает его Ольга Петровна.
— Ну, пищеварительные коровы… органы коровы состоят из этих… зубов, значит… языка. Ну, слюнных железов… Железей…
— Желёз, Колесов, — сдержав улыбку, поправила учительница.
