Александр Варшавер - Тачанка с юга

Поздней осенью 1919 года, вскоре после разгрома банд Юденича, из Петрограда на Украину переводились курсы красных командиров. Начальником медицинской службы курсов был назначен бывший ученик отца Самсон Павлович Вараксин, или Самовар, как звали его у нас дома. Прозвище это появилось не случайно. Вараксин расписывался небрежно: Самсвар - и в этой его подписи буква "с" была похожа на "о". Однажды Самовар пришел к нам попрощаться и стал уговаривать маму отпустить меня на Украину. "На поправку и откорм", - сказал он. - Уважаемая Татьяна Матвеевна, - говорил Самовар, - это единственный выход сохранить Шурино здоровье. Посмотрите на него - кожа да кости! Ему нужно нормальное питание, а где вы его возьмете? Нет никакой уверенности, что до весны с продовольствием здесь станет лучше. Идет зима, дров у вас нет… А со мной Шура будет в тепле и сыт. Мама плакала и не хотела слушать о моем отъезде. Самсон Павлович долго убеждал ее и наконец сердито сказал: - Поймите же, в таких условиях Шуре немудрено будет заболеть туберкулезом. Это подействовало, и мама согласилась. Незаметно прошли три дня. Холодным утром за нами заехал на санитарной двуколке Самовар, и мы поехали по безлюдным улицам, на перекрестках которых кое-где еще сохранились неразобранные баррикады - следы недавней обороны Красного Питера. Улица, площадь, еще одна улица - и вот уже воинская платформа Царскосельского вокзала{1}, последние мамины наставления, поцелуи, слезы. Звучит команда: "По вагонам!" Свистит паровоз. Дрогнула и поплыла назад платформа… Мать, все убыстряя шаги, идет за вагоном… побежала… машет платком. Еще какое-то время сквозь слезы я вижу мамин платок. Потом постройки скрыли и вокзал, и маму…

Наш эшелон, состоявший из двенадцати теплушек и одной открытой платформы, на которой стояли две пушчонки и лежали какие-то укрытые брезентом ящики, полз медленно, по восемь - десять верст в час, подолгу простаивал на всех станциях, а чаще всего неподалеку от леса, где приходилось запасаться дровами. На шестой день пути поезд, вдруг резко дернувшись, остановился. Хлопнуло несколько дальних выстрелов. От головы эшелона тревожно зазвучала труба. Вдоль вагонов пробежал кто-то с криком: "Всем лечь на пол! Без команды из вагонов не выходить!" При торможении от толчка чуть откатилась дверь теплушки. Я подобрался к щели и, лежа на полу, стал наблюдать происходившее. Прямо передо мной раскинулось чуть заснеженное поле в мелких кустиках, а за ним совсем близко чернел лес. Оттуда стреляли по эшелону из винтовок.

"Первая рота, справа в цепь!" - раздалась команда, и в поле с винтовками наперевес выбежали курсанты. Развернувшись цепью, изредка стреляя, они стремительными перебежками стали продвигаться к лесу. Рядом с бегущими вскакивали столбики снега. Курсанты падали, но тут же подымались и, пробежав несколько шагов, снова падали. Со стороны поезда, перебивая друг друга, застрочили пулеметы. Я хорошо видел, как с деревьев, росших на опушке, летели кора и щепки. Курсантская цепь добежала до леса и с криком "ура" скрылась среди деревьев. Стало тихо, лишь изредка доносились одиночные выстрелы. Скоро все кончилось. Курсанты вернулись к эшелону. Потом пришел Самовар и рассказал, что в бою легко ранены два курсанта и что банда, обстрелявшая поезд, уничтожена: трое бандитов убито, пятерых захватили курсанты. Чтобы остановить поезд, бандиты завалили рельсы бревнами. Курсанты быстро разобрали завал, и мы двинулись дальше. Через пять дней после того короткого боя наш эшелон остановился на какой-то большой станции. Оказалось, что это и была наша конечная остановка. Поселились мы у старой знакомой Самсона Павловича - зубного врача Анны Петровны. Она уступила нам свой кабинет, убрав из него зубоврачебное кресло и бормашину, а сама разместилась в двух соседних комнатах. В нашей квартире жил еще какой-то работник сельской кооперации, неделями не бывавший дома, а маленькую светелку около кухни занимала прислуга, девушка лет семнадцати, бойкая хохотушка Катря. Моя жизнь на новом месте постепенно налаживалась, здоровье окрепло, я поступил в седьмой класс трудовой школы и вскоре нагнал пропущенное с начала учебного года. Я быстро подружился с ребятами. Меня избрали в школьный комитет, ввели в состав редакции рукописного журнала, я стал посещать городской комсомольский клуб и подал заявление о приеме в комсомол.

Красная Армия лишь недавно освободила от деникинцев наш город, и было здесь неспокойно. Случалось, мелкие банды прорывались на окраины, грабили и убивали. С наступлением темноты объявлялось военное положение. Тишину безлюдных улиц нарушали конные патрули, да изредка раздавались один-два выстрела. Однажды (это было в январе 1920 года) Самсон Павлович на несколько дней уехал в Харьков. В тот же вечер хозяйка ушла на ночное дежурство в больницу. Не было дома и соседа. Приготовив уроки, я поужинал на кухне, слушая безудержную болтовню Катри. Речь ее, из смеси русских и украинских слов, очень напоминала чириканье беспокойной птички: чирик - про соседку, чирик, скок - про новое платье, чирик, скок - про бандитов. О бандитах Катря рассказывала чаще всего и с такими подробностями, что порой становилось страшно. Слушать ее можно было подремывая. Она не обижалась, а заметив, что я засыпаю, всплескивала руками: "Ох, я дурнесенька, вам же пора спаты!" В тот вечер я лег спать рано и сразу уснул. Проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс меня за плечо. Я открыл глаза и в тусклом свете луны, чуть пробивавшемся сквозь замерзшие окна, увидел Катрю, стоявшую возле дивана. В длинной до пят сорочке, она была похожа на привидение. Взволнованным, испуганным голосом Катря повторяла: "Шура! Шура, та проснитесь же! О господи, разве можно так крепко спаты? Шура! Та вставайте же!" Ничего спросонок не понимая, я приподнялся. В это время на улице ударил выстрел, потом другой. - Матынька родная! - завопила Катря и сдернула с меня одеяло. Я вскочил. - Что случилось? - Там стукают… Кажут, из Чека… - Где? - Там, на кухне… я боюсь… Ой, беда! А вдруг то бандюги!.. Я накинул шинель и, не зажигая света, босиком прошел на кухню. Стучали, как мне показалось, не очень настойчиво. Наступив на что-то мокрое и холодное, я подошел к двери и затаил дыхание. Открывать или не открывать? Вдруг голос за дверью сказал: "Нужно было по парадной лестнице…" Второй голос выругался и ответил: "Там насупротив дверь командира, начнешь стукать, а он выскочит с наганом! Вот тебе и будет парад!" "Почему они боятся нашего соседа командира?" - подумал я и спросил: - Кто здесь? - Открывай! Чека с обыском! - Требование было подкреплено вполголоса отборной руганью. "Раз ругаются и боятся парадной лестницы - значит не чекисты", - подумал я и, осмелев, спросил: - Ордер есть? - Открывай, хад ползучий, а то дверь сломаем! - И снова поток ругани. Это меня окончательно убедило, что за дверью бандиты, и я дерзко заявил: - Без ордера не открою! - А куды его подать, если дверь закрыта, хад ползучий, белогвардейская морда! - изливалось на меня из-за двери. Я предложил подсунуть ордер под дверь или подождать, пока я позвоню хозяйке в больницу по телефону. Про телефон я соврал. Он был поврежден и уже больше месяца не работал. Голоса за дверью тотчас смолкли, потом по лестнице застучали шаги, внизу хлопнула дверь. Стало тихо. Я зажег свет. На полу, возле двери, растекались лужицы, в которых лежали комки тающего снега. Вернувшись в кабинет, я застал Катрю почти успокоенной. Завернувшись в мое одеяло, она сидела на диване и, видимо, настроилась на долгий разговор. - Кто там стукал? - спросила она. - Наверно, то были бандюги? У меня не было желания выслушивать ее догадки. Я попросил Катрю отдать одеяло. - Иди к себе, Катря, - строго сказал я. - Какой же вы чудной! Бандитов не испугались, а дивчины боитесь! Я молча сел на край дивана, а Катря вдруг попросила: - Шура, вы не рассказывайте хозяйке, что приходили недобрые люди: она напужается А я пойду спаты. Я вспомнил лужицы в кухне. - Катря, откуда на кухне снег? Она, как мне показалось, испуганно обернулась, а затем, весело рассмеявшись, воскликнула: - Снег? Откуда он взялся? То вам показалось с испугу. - И, сбросив с плеч одеяло, со смехом протянула его мне: - Верите, смельчак! А то тут еще дождь пойдет. Громко смеясь, девушка ушла. Я укрылся одеялом, согрелся, но от волнения долго не мог уснуть. Кроме того, мешал заснуть какой-то неприятный запах. Комната была пропитана запахами лекарств, и к ним я уже привык. Но этот, напоминавший запах керосина, перебивал все знакомые. Шел он от спинки дивана, вернее, из щели между спинкой и сиденьем. Заинтересовавшись, я встал, зажег свет и выдвинул сиденье. В образовавшуюся щель была видна грязная мешковина. Что бы это могло быть? Я выдвинул сиденье до половины и отвернул мешковину. То, что под ней оказалось, заставило меня тотчас задвинуть сиденье. На дне дивана лежали винтовки. Склад оружия! Сразу же вспомнились петроградские газеты, в которых сообщалось о найденных складах оружия и о том, что скрывавшие его "заговорщики осуждены и расстреляны". Первая моя мысль была позвать Катрю, но я вспомнил ее насмешливые слова о моей храбрости - и охота звать ее пропала. Сообщить в Чека? Но телефон у нас не работает, а на улицу ночью без пропуска не выйдешь. Что же делать? Может быть, подождать приезда Самсона Павловича? Но когда еще он приедет? Оставалось одно - ждать возвращения Анны Петровны. Утром, едва хозяйка закрыла за собою дверь, я позвал ее в нашу комнату. - Анна Петровна, - спросил я, сдерживая волнение, - что у вас в диване? Она удивленно посмотрела на меня. - В диване? Разный хлам, ненужные инструменты, старые вещи. Ты хочешь туда положить что-нибудь? - Анна Петровна была совершенно спокойна. - Нет, я хочу кое-что показать вам. Заперев дверь на ключ, я отодвинул сиденье и сдернул мешковину. Хозяйка ахнула и всплеснула руками. - Боже, что это? - Винтовки, - ответил я, - но как они попали сюда? - Закрой, закрой, сейчас же закрой, - зашептала она, побелев, близкая к обмороку. - Господи, откуда это? Позови Катрю, может, это она… Может, это Петра Сидоровича? Мне стало ясно, что оружие для нее - полная неожиданность. Мы договорились никому ничего не говорить, а о находке я сегодня же сообщу в Чека.