Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.

Мне всегда почему-то казалось, что дневники пишут лишь девчонки, и то из тех, у которых ветер в голове, да всякие великие люди — ну, разные там писатели, ученые, художники. Им — ничего не поделаешь! — многие странности прощаются, на то они и великие!

А вот чтобы кто-нибудь из мальчишек нашего класса стал пачкать зря бумагу, увековечивая для потомков свою драгоценную жизнь, этого я даже представить себе не мог.

А теперь — нежданно-негаданно — сам...

Но с чего все началось? С записки. Да, с записки. Сегодня Борька Липкович (в школе его зовут Извинилкиным) наконец-то принес мне «Лунный камень». Целых полгода ждал я от Борьки эту книжищу.

— Прячь в парту! — зачастил шепотком Борька. — И ни-ни. Чтоб никому не показывать! Да смотри не запачкай. За нее отец, знаешь, сколько — полсотни отвалил!

Из школы домой чуть не бегом примчался. Достал из полевой сумки «Лунный камень» — и к столу.

«Уроки успеют, — сказал себе. — А пока мамы нет, почитаю».

Но сначала решил посмотреть картинки. Может, и стыдно шестнадцатилетнему верзиле увлекаться картинками, — как-никак не маленький, — а все-таки до сих пор люблю рассматривать в книгах рисунки.

Листаю книгу и вдруг вижу какую-то бумажку. Из тетради в клеточку. Развертываю и... и глаза на лоб! Оказывается, это записка. И не кому-нибудь, а мне. Вот она:

«Андрюша, добрая минутка!

Сколько раз я начинала сочинять в уме письмо к тебе и сколько раз твердила себе, как ты мне нравишься. Ты не можешь представить себе те душевные переживания и волнения, которыми я (тут старательно зачеркнуто какое-то слово) мучаюсь при каждой встрече с тобой. Я очень извиняюсь, что первая написала. Сверхъестественная сила принудила меня сделать это.

Прошу тебя: тайна должна остаться между нами! Буду ждать тебя завтра в восемь вечера на углу Тургеневской и Садовой, около «Гастронома»... Ждать ли мне счастья или с поникшей головой прервать свои мечты и покрыть все мраком?»

В конце стояло число, а подписи никакой. Протер кулаком глаза — и снова читать всю записку сначала. Раз тридцать, наверно, читал, не меньше. А голова кругом, будто на карусели полдня катался. Еще бы! Закружится, пожалуй: я ведь никогда в жизни не получал никаких писем от девчонок. Это первое. И вон какое:

«Ждать ли мне счастья или с поникшей головой прервать свои мечты и покрыть все мраком?»

Но кто, кто все это написал?

Бросился на тахту (ночью она служит мне постелью) и, закинув за голову руки, стал вспоминать девчонок из своего класса.

Еще мальчишкой, в четвертом, я влюбился в первый раз в соседку по парте — быстроглазую, озорную Нельку Емельянову. Но мне — ноль внимания. Тогда я решил Нельку отдубасить. Подкараулил как-то в темном переулке и давай молотить кулаками по спине. Но эта самая Нелька сильная была, егоза. Увернулась от кулаков да как треснет меня по башке портфелем с учебниками! Так треснула, что у меня из глаз искры посыпались. И бежать во все лопатки, только смешные косички да розовый помпончик на вязаной шапке запрыгали!

После этого у меня всякая любовь к Нельке пропала. И вообще я больше в девчонок из нашего класса не влюблялся. А Нельку после того случая даже видеть не мог. И очень обрадовался, когда она в прошлом году, после восьмого, ушла из школы и поступила работать в ресторан.

В седьмом я снова, несчастный, влюбился! В девочку из другой школы — с Восточных Песков. Была она такая тоненькая, бледненькая, вся какая-то прозрачная, как весенний подснежник. За городом, на Дубовой Горе, я ее впервые увидел. Пришел с ребятами на лыжах покататься, и она там с крохотными салазочками. Уставился на нее, синеглазую, и взгляда оторвать не могу. Она даже смутилась. Посмотрела на меня так сердито-сердито — у меня от ее взгляда мороз по спине пробежал. А через миг смутилась и чуть не заплакала. Схватила свои салазочки, шлепнулась на них как попало и понеслась с головокружительной крутизны вниз, словно ветер, только снежная пыль столбом поднялась. В первую минуту я даже о лыжах не вспомнил. А когда закрепил ремешки на ногах да скатился вниз, ее и след простыл!

На другой день в классе написал этой девочке письмо в стихах, хотя все еще по-прежнему не знал ни ее фамилии, ни имени, ни адреса. Забыл только, как оно начиналось... Кажется, так:

Письмо это я целый месяц таскал с собой в кармане, а потом изорвал. Духу не хватило отдать его той девочке, которая чем-то была похожа на подснежник...

Только к чему я все это сейчас вспоминаю?.. Снова стал перебирать в уме девчонок из своего класса. Всех перебрал, решительно всех. И почему-то ни про одну не подумал: это она — Маша или там Римка — написала записку! А может, я зря ломаю голову? Может, написала-то девчонка из другого класса? Но вот вопрос: когда она положила записку в Борькину книгу?

За этими дурацкими гаданиями меня и застала мама. Она забежала на минуточку — положить какой-то кулек (ходила, видно, в банк, а по пути зашла в лавку). Увидела меня и сразу же расстроилась:

— Андрей, ты заболел?

Как будто одни только больные валяются на тахте!

— Нет, — говорю, — и не думал. Просто так... отдыхаю.

Но мама смотрит на меня по-прежнему как-то недоверчиво.

— Сейчас же поставь градусник! У тебя все лицо горит... Если температура — прими стрептоцид. И ни шагу из дому.

И уже от порога:

— Обедай один — приду поздно... срочная работа.

Мама смахнула со лба прядку волос, — они у нее на удивление мягкие, пушистые. Чуть пригибая голову, вышла в коридор.

Наверно, я в нее такой высокий.

Как только за мамой захлопнулась в сенях дверь, я вскочил — и к зеркалу.

Ну-ну, морда: вся багровая — точь-в-точь как после бани, а носище совсем огненный, будто у деда-мороза! (Почему у меня всякий раз краснеет нос, когда я волнуюсь? Не носом же я думаю?) И вообще непонятно, что я за урод: волосы вечно дыбом, уши в стороны, ручищи до колен — прямо-таки грабли. Неужто в такого можно влюбиться?

Тут я вспомнил про записку и бросился к столу. Хорошо еще, мама не заметила. А то бы провалился со стыда!

Долго думал, куда спрятать. До этого у меня никаких тайн не было, а теперь вот... Так и не придумал, куда спрятать записку. Сложил вчетверо и сунул в нагрудный кармашек лыжной куртки. В этом кармашке я всегда комсомольский билет ношу.

Потом на скорую руку перекусил и за уроки принялся (отделаюсь от них — и за книгу). Просидел битый час над двумя задачками по алгебре и как назло ни одной не решил. А все потому, что записка из головы не шла.

Разозлился на алгебру, отложил учебник и за химию взялся. Но и с химией не повезло... Плюнул я тогда на уроки и завалился на тахту с «Лунным камнем».

Ох и скучища была нынче на уроках! По химии, как и ожидал, Юрочка влепил мне двойку. Но я нисколечко не огорчился. В следующий раз подготовлюсь и на четверку сдам, успокою Юрочку, а то он чуть не плакал, когда двойку в журнал записывал.

Вторая половина дня тянулась так же нудно и скучно, как и в школе.

На свидание я пошел в начале восьмого, хотя от нашего дома до «Гастронома» на углу Тургеневской и Садовой можно преспокойно дойти минут за десять. Выхожу из ворот, а навстречу Глеб — наш квартирант. В руках у него какой-то длинный предмет, завернутый в брезент.

— Андрюха, швартуйся ко мне!

— Некогда, — отвечаю и хочу пройти.

А он цап за руку и как крутанет к себе — такой медведище!

— Зайдем домой на секунду, дело есть.

Лицо у Глеба — блин масленый, все в улыбке.

Пока я включал свет, Глеб уже на столе брезент принялся разворачивать.

— Видишь, елова голова? — спрашивает, а сам зубы скалит — белые и все как на подбор.

— Вижу, — бурчу, а сам губы кусаю: того и гляди опоздаю на свидание.

— Что же ты видишь? — не унимается Глеб.

— Охотничье ружье. Есть еще вопросы?

А на столе действительно лежала централка — моя давнишняя мечта. Правда, ружье было не новое, но, по всему видно, хорошо сохранившееся.

Глеб тянет меня к столу и опять улыбается:

— Бери — тебе! И никаких возражений. Точка!

Я знал — возражения бесполезны. Такая уж у Глеба натура: он любит дарить — и всегда неожиданно, и всегда от души.

Подарок этот был настолько щедрым и настолько дорогим для меня, что в первую минуту, ошалев от радости, я лишился дара речи.

Глеб, видимо, это понял и, повернувшись ко мне спиной, чтобы не смущать, принялся не спеша стягивать со своих — в косую сажень — плеч затасканный и прожженный в нескольких местах ватник.