Юрий Рытхэу - Лунный Пес

Огромная, покрытая снегами тундра простиралась во все стороны и круто обрывалась у моря с торчащими обломками льдин. Над этим простором сияла белая Луна, заливая все вокруг ровным светом.

Тишина висела между небом и снежным миром, между тундрой и скованны

м льдами морем, и казалось, что все кругом мертво, лишено всякой жизни. От застывшей земли, замерзшего моря и даже от этой нависшей тишины веяло звенящей стужей. Ледяными иглами мороза был пронизан неподвижный воздух.

Но вот что-то зашуршало под снежным козырьком, нависшим над морским припаем. Сначала показались вытянутые в длину тени. Они возникали из едва заметного входа в скалистую пещеру, прикрытого торосом, а потом послышался собачий лай, звонкий, тотчас разорвавший пелену застывшей тишины.

Первым из пещеры выполз Четырехглазый, старый пес с густой пятнистой шерстью. Над острыми голубыми глазами, на лбу у него виднелись два белых пятна, в точности повторяющие очертания глаз. Вслед за ним и остальные собаки. Они собрались вокруг Вожака. Более старшие — ближе к нему, а самые маленькие щенята — у самого дальнего ряда.

Все внимательно следили за Четырехглазым. Приближался священный миг, и без Вожака никто не мог нарушить тишину зимней тундровой ночи. Даже самые крохотные щенята, похожие на меховые комочки, притихли и уставились на старшего. Он медленно поднимал вверх свою острую морду, направляя ее на полную Луну.

Сначала Вожак как бы пробовал голос, настраивал его, начиная с низких нот, стелющихся по снежной поверхности; звуки отрывались от широко раскрытой пасти и катились по сугробам, падали вниз на стоящие торчком расколотые льдины, взлетали и угасали вдали, теряясь в густеющей у горизонта темноте. Вой Четырехглазого усиливался, густел, обретал плотность и прочность, и он уже не терялся, а снова возвращался в раскаленную собачью пасть и уже с удвоенной и утроенной силой устремлялся вперед, превращаясь в звуковой луч.

И тут одна за другой к голосу вожака начали вплетаться голоса отдельных собак. Сначала низкие, хрипловатые завывания старых кобелей и сук, затем сильные, матерые зрелых псов.

А уж за ними звонкие голоса исторгли из своих пастей юные кобелята и сучки, и в самом конце отрывистое тявканье щенков растеклось по густеющему звуковому лучу, направленному на сияющую в небе Луну.

Морды с раскрытыми пастями были обращены вверх, и собачьи взоры прикованы к светлому холодному диску, откуда на землю изливалась стужа вечности.

Все тундровое пространство от горных отрогов Хребта до Морского побережья наливалось космической музыкой собачьего воя.

Создавалось впечатление, что вместе со стаей выли дальние и ближние собаки, жители холодных стран и обитатели жаркого юга, где никогда не замерзает море и снег лежит только на вершинах высочайших гор.

Собачий вой то затихал, почти умолкал, вдруг снова обретал силу и напряженность и заново обрушивался на притихшую Землю, заполняя все вокруг, не оставляя места никакому иному звуку. Быть может, для несобачьего населения земли это был просто собачий вой, но для тех, кто совершал священное Лунное Песнопение, он был полон смысла.

Молодой кобелек, только что вышедший из щенячьего возраста, выл вместе со всеми, подняв морду к Луне. Собственный вой, усиленный звуками других собак, приподнимал его над Землей, и кобельку казалось, что он парит над заснеженным простором, приближается к Луне. И что-то все-таки отличало его от остальных собак. Быть может, особый блеск его глаз, гладкость темной шерсти, необычный тембр голоса и, самое главное, ярко выраженное стремление приблизиться к краю единственного ночного светила на небе и вкусить его.

Но это случалось только на самой сильной ноте воя, когда звуковая волна подхватывала всю стаю. Кобелек старался изо всех сил. Он исторгал из себя звук такой силы, что уже сам не слышал его, и мог судить о его мощи только по тому, как он стремительно приближался к лунному светлому кругу, чувствуя нарастающее неодолимое желание ухватить зубами блестящий край. Наконец это ему удалось. К удивлению, вкус Луны оказался пресным и прохладным, как тающий на весеннем Солнце снег. Вместе с проглоченным лунным куском кобелек почувствовал, как меняется что-то внутри его, словно в его шкуру внедряется иное существо.

Согласно старинным преданиям, вкусившие Луну становятся избранными, они обретают необыкновенные способности, которых нет у простых собак: они могут понимать всех животных, от крохотных комаров до морских великанов — китов. В одно мгновение превращаются в других животных. Даже в людей. Но в превращении в человека таилась какая-то опасность.

Вой слабел. На восточной половине неба появилась красная полоса, и по мере ее усиления слабел и затихал собачий вой.

Дневной рассвет в полярную ночь на какое-то время побеждает синюю мглу, возникает очерченный дальними остроконечными хребтами горизонт, лишь остаются залитые непробиваемой темнотой и заполненные до краев стужей долины, похожие на незаживающие, глубокие царапины на покрытой плотными снегами земной поверхности.

И вдруг словно отрезало неким острым резцом, и последний звук откатился от собачьей стаи, упал на морской лед и медленно ушел вдаль, где в трещинах плескалась тяжелая океанская вода. Новообращенный Лунник посмотрел на небесное светило. Светящийся диск был уже не такой идеально круглый. Сбоку виднелась какая-то щербинка. Может быть, это след его зубов?

Собаки медленно возвращались в скальную пещеру. Семеня позади стаи, молодой кобель слышал: Лунник, Лунник… Теперь это была его новая кличка.

Он шел позади двух молоденьких сучек, от которых остро пахло чем-то завлекающим, призывным. Лунник чувствовал, как напрягается его горячий колышек, запрятанный между ног, а кончик его даже чуточку высунулся из мехового мешочка, не ощущая режущей стужи. Он уже знал, что это такое: природа звала его к соединению с собакой противоположного пола. Именно от этого единения рождалось новое поколение арктических собак. Желание затуманивало сознание, но главная сила ее была в напряженном, сочащемся соком розовом кончике, и Лунник уже был близок к тому, чтобы взобраться передними лапами на манящий круп сучки, но его грубо оттолкнул большой кобель и ловко взгромоздился на нее, едва не повалив на снег. Несколько судорожных движений, и кобель медленно сполз, но не отошел от покрытой суки, накрепко склеенный с ней. Когда еще маленьким щеночком Лунник увидел такое, он не на шутку перепугался, но теперь он знал, что единение продлится лишь какое-то время и потом собаки расцепятся, умиротворенные и довольные содеянным.

Молодые собаки последними вошли в пещеру и сгрудились возле Четырехглазого, чтобы выслушать очередное поучительное повествование.

Собаки уже знали в общих чертах свою историю. Она состояла из двух частей, как и полагается истории. Первая часть ее терялась в тумане прошлого, в сумерках обкусанных и съеденных Лун. По ней выходило, что собаки поначалу состояли в близком родстве с волками, сильными, хищными зверями, которые, несмотря на явное сходство с собаками и даже похожие обычаи, в настоящее время почти не соприкасались с собаками и держали себя с ними отчужденно и высокомерно, словно стыдясь своей схожестью.

Они считали собак предателями, променявшими вольную жизнь на рабство у двуногих, или, как они еще назывались, у людей. Двуногое существо, человек, первым из четвероногих приучил собаку. Первые прирученные собаки поначалу даже радовались этому, считали себя почти что людьми. Они свысока посматривали на других животных, считали их намного ниже, ставили себя даже выше белого медведя, великана морских глубин кита, рогатого оленя, горного барана, а волков вообще презирали. Прирученные собаки в своей гордыне нередко даже огрызались на своего хозяина — на человека.

Двуногий, прямоходящий человек вообще был странным животным. По большому счету он не должен был существовать. Его кожа была лишена шерсти, и жировой слой такой тонкий, что он не выносил стужи. Для сохранения внутреннего тепла нуждался в шкурах, которые отнимал у других зверей, лишая их жизни. Одежда у человека состояла из нескольких слоев. Особого внимания требовали конечности — руки и ноги. На ноги летом напяливалась обувь, сшитая из кожи нерпы и лахтака, а зимой — из оленьего меха. Да еще в два слоя: внутренняя шерсть — к коже и внешняя — волосом наружу. Но этого ему было мало. Человек возводил жилище, вносил в него огонь, где было порой так жарко, что он раздевался донага, обнажая едва покрытые редким волосом гениталии.