Варваровка — село старинное. Основано было оно еще в конце семнадцатого века, а название получило от церкви в честь Варвары Великомученицы. Все в садах, вдоль улиц высажены рябины, клены, ракиты; почти у каждого крыльца — сирень.
Один конец села стоит на невысоком взлобке, другой — позже застроенный — равнинный. Сразу за селом начинается заливной луг, может с километр в ширину. А за лугом течет соловьиная речка Светлица, то тихая, спокойная, как ласковый ребенок, то — местами — быстрая, темная, с опасными водоворотами.
Летом на речке, особенно на белопесчаном, варваринском, берегу, всегда людно: купаются, загорают приезжие отпускники, сельские ребятишки. Да и взрослые колхозники на машинах, на лошадях, велосипедах, а то и на тракторах едут сюда в обеденный час остыть, охладиться от жары, смыть с себя едкий соленый пот.
В кустах на противоположном — более крутом — берегу прячутся рыбаки, чаще заезжие, чем свои. У своих в летнюю пору времени в обрез, и если кому уж очень загриптится отведать окуневой ухи, жареного леща или щуки, берет сеточку и рано утром или вечером отправляется за верной добычей — подальше от села, от посторонних глаз.
Заядлый рыбак Илья Трофимович Чевычелов промышлял сетью редко. Разве лишь когда наезжали неожиданные гости. Обычно же он обходился удочками. Было их у него с десяток — на самую разную рыбу. Обжил он одно — с прикормом — место на том берегу, под старой ракитой, и с утренней или с вечерней зорьки никогда не возвращался с пустыми руками.
Нынешним летом Илья Трофимович редко бывал за Светлицей — было не до рыбалки. Пошла неожиданно его жизнь наперекосяк, от постоянных тяжелых мыслей болела голова, и чувствовал он себя в Варваровке не местным жителем и не приезжим. Временным квартирантом каким-то.
Правда, прикорм возил Илья Трофимович постоянно. Переправлялся через реку на чужой лодке — своя рассохлась и смолить ее не было у Чевычелова никакого желания. Место же он берег для своего старшего брата Андрея, жившего в Пензе, но каждое лето непременно приезжавшего в родные края.
Вот и теперь сулился. Но почему-то не ехал и не слал письма о причинах задержки. Может, отпуск не дают? Так им, работающим пенсионерам, отпуск положен в летнее время — Андрей законы знает и обидеть себя не даст. Осерчал? Нет, Илья Трофимович простился с братом прошлой зимой, когда тот приезжал на две недели побаловаться подледным ловом, по-доброму, по-родственному. Да и в последующих письмах Андрей никакого недовольства не высказывал. Наоборот, в первомайской открытке сообщил, что в конце июня приедет: полмесяца отпуска у него еще осталось плюс месяц без содержания — как участнику войны.
Правда, в той же открытке Андрей обмолвился о своей печени: после нескольких спокойных лет она вновь стала напоминать о себе. Так, может, из-за нее брат не едет: лечится, диету боится нарушить? А ведь, глядя на него, и не подумаешь, что он чем-то страдает. Да и сам Андрей не признавал своей болезни. Вон и в последний приезд ел, что хотел: и жареное, и соленое, и наливкой не брезговал.
Надо, чтобы приехал Андрей. Не укорить хотел брата Илья Трофимович за то, что под его влиянием жизнь с прошлой зимы пошла наперекосяк (что корить — не маленький — своя голова есть на плечах). Просто искал сочувствия у родной души.
Вышла эта история, считай, из ничего.
Андрей припоминал смутно, призрачно, когда видел в последний раз зимнюю Варваровку. Одиннадцать лет назад приезжал он именно в эту пору, в феврале, на похороны отца. Правда, в похоронных заботах и хлопотах как следует рассмотреть тогда село он не успел. К тому же и времени не было: всего на три дня отпустили с работы Андрея — вот-вот должна была нагрянуть комиссия из Москвы. В облсовпрофе он занимал не последнюю должность — заведовал организационным отделом — и поэтому мог понадобиться комиссии в любую минуту. Сознавая свою служебную ответственность, Андрей сразу же после поминок, вечером, засобирался в обратную дорогу…
И вот он снова в зимней Варваровке. Тогда, одиннадцать лет назад, зима была мягкая, малоснежная, улицы, крыши домов и сараев были лишь слегка покрыты старым, корявым снегом. А в этом году — другая картина. Иные хаты замело чуть ли не до конька. Улицы каждый день разгребает колхозный бульдозер — иначе ни пройти по ним, ни проехать. Да и мороз не жалеет: днем бывает десять-пятнадцать градусов, с ветром, а ночью доходит до двадцати пяти-тридцати. Неделю уже гостит Андрей у брата, но потепления пока не предвидится.
Приехал Андрей после очередного письма Ильи Трофимовича. Уж так расхваливал он нынешнюю подледную рыбалку, так расхваливал! Рыба, писал, задыхается под толстым льдом, и едва прорубишь лунку, она тут как тут, норовит из лунки выброситься. Какие там удочки — сачком ловим. За час-полтора — пять-шесть килограммов.
И взыграл в Андрее природный рыбацкий азарт! Разве это дело: где-то рыбу руками берут, а он у телевизора штаны протирает?! Назавтра — заявление на двухнедельный отпуск, чем немало удивил жену, сына, невестку: зимой глава их семьи предпочитал отсиживаться в городе, его даже в обязательную командировку по области не так легко было отправить. И вдруг — по собственному желанию…
Ах, разве поймешь этих рыбаков! Помешанный, с особым, в отличие от остального человечества, характером народ!
Явился к брату — и сразу на речку. К старой раките — на излюбленное место. Хотел с ним и Илья Трофимович пойти, да прибежала встревоженная соседка: «Трофимович, помоги, корова не растелится». И он, безотказный колхозный ветеринар, уже полтора года находящийся на пенсии, с сожалением развел перед Андреем руками: компанию-де составить не могу, иди один.
Илья Трофимович не обманул брата: рыба действительно задыхалась, действительно окуни, красноперки, густера, лещи, ерши шли к лунке стаями. Андрей сделал не лунку, а целую прорубь и приноровился ловить способом, который рекомендовал брат, — сачком. Даже двухкилограммового налима таким образом вытащил.
Возвратился Андрей с рыбалки под вечер. С богатым уловом. Малость уставший, продрогший, он медленно снимал с себя рыбацкую амуницию — валенки, стеганые штаны, шубу, толстый свитер, делился своими впечатлениями с братом и его женой Верой Игнатьевной — красивой еще пятидесятивосьмилетней женщиной, в прошлом учительницей, ныне тоже вышедшей на пенсию:
— Тишина у вас — в ушах звенит. Аж страшновато, будто ты один на белом свете. Летом то петухи на всю Варваровку орут, то гуси голос подадут, то мотоциклисты трещат, а сейчас — тишина. Пугающая какая-то. Не будь удачливой рыбалки, я бы в Варваровке разочаровался. Больно рядовая она зимой. Полусонная…
Илья Трофимович переглянулся с Верой Игнатьевной: а мы-де и не замечаем, когда село красивее — летом или в зимнюю пору. Мило оно круглый год.
Но оставил свои мысли при себе. Возможно, Андрей и прав: сейчас село и впрямь невзрачное — сплошная белизна. И тишь. Редко у кого замычит проголодавшаяся корова.
Андрей рыбачил каждый день. Правда, до сумерек он теперь не засиживался, не жадничал — Вера Игнатьевна и так не знала, куда девать рыбу. Всех соседей одарила ею, часть посолила. Каждый день варила уху, готовила рыбу заливную и жареную. Мелочь отдавала коту и курам.
Порыбачив, Андрей иногда принимался помогать по хозяйству. Привыкший к малоподвижной городской жизни, он не прочь был теперь поразмяться: кряхтя, разгребал от крыльца до калитки сыпучий морозный снег, ходил по воду к обледенелому колодцу, носил в хату дрова. Илья Трофимович пытался отговорить его от работы, советовал отдохнуть, но Андрей только усмехался, теребя второй подбородок:
— Мне полезно, Илья, жирок сгонять. Скорей бы лето — летом хоть двигаешься больше…
— Ну, как знаешь. — Илья Трофимович брал вилы и шел чистить коровник.
По вечерам пили чай в горнице. Садились втроем за круглый стол, напротив цветного телевизора, и Андрей, большой любитель чая, разливал заваренный на травах — мяте, душице и зверобое — запашистый чай. Вера Игнатьевна к тому времени уже выставляла варенье — вишневое, малиновое, черносмородиновое. На все вкусы.
Приглашали из вежливости за стол мать — бабку Ульяну, она подавала с печи слабый, бессвязный голос. Но все понимали: мать прийти не может. Совсем ослабла она с прошлой осени. Раньше, властная хозяйка дома, ни себе, ни Илье Трофимовичу с Верой Игнатьевной покоя не давала — всем работу находила, а теперь сникла.
Андрей пил чая больше всех и медленнее — наслаждался ароматом трав и варенья. При этом любил и поговорить о приятном — о далеком детстве, например, о своей первой любви, о довоенных институтских годах. Или вспоминал какие-нибудь веселые рыбацкие истории.
