В один из вечеров в середине зимы в Сан-Франциско выпал снег. Это было необычайным происшествием. Снега в этих местах не помнили даже те, кто жил тут по многу лет. По всему городу — из чистеньких особнячков северной стороны и из двухэтажных деревянных домов рабочего района к югу от Маркет-стрит — на улицу выбегали дети. Одни, запрокинув головы, смотрели, как в глубокой густой темноте неба возникают и летят кружась белые хлопья, другие ловили снежинки руками и с интересом рассматривали быстро тающие симметричные звездочки.
Безработного матроса Майка Спида снег застал еще на улице Эмбаркадеро. Весь день он ходил по пристаням, но работы нигде не было. Когда повалил снег, Майк решил прекратить поиски. Ругаясь, он пересек мощеную булыжником Эмбаркадеро и пошел вверх по Маркет-стрит, в город.
Прохожих было мало. По четырем колеям трамвайных линий полупустые дребезжащие вагоны везли в город последних запоздавших служащих и рабочих порта. Майк шел пешком: у него не было лишних денег на трамвай и ему некуда было торопиться. Его никто нигде не ждал.
Он шагал долго, ссутулившись, сунув руки в карманы и опустив голову. Снег таял у него на плечах. Редкий полосатый вигоневый свитер совсем промок, и от него даже шел пар. Майк смотрел на свои разбухшие от воды ботинки, — по очереди каждый из них появлялся и исчезал из его поля зрения, и так они несли его всё выше и выше в город по лужам на асфальтовом тротуаре.
Когда он дошел до середины Маркет-стрит, ему пришло в голову, что делать ему на этой улице нечего. Нужно было подумать о ночлеге. Прошлую ночь он провел, сидя на скамейке в Голден-Грейт парке, дрожа от холода и только иногда задремывая. Но сегодня из-за снега на это рассчитывать не приходилось. Во всем парке вряд ли найдется хоть одно сухое местечко.
Возле железнодорожного переезда он пересек широкую, пустынную Маркет-стрит. Налево от него два ряда фонарей, отражаясь на мокром черном асфальте, двойными сверкающими нитками скатывались вниз к побережью. Направо фонари поднимались вверх к центру. Майк не поднял головы, чтобы полюбоваться этим красивым зрелищем. Он углубился в одну из узких улиц, которые ведут к латинскому кварталу Сан-Мигель.
Сырая погода загнала прохожих в дома. Сквозь задернутые окна ночных кабаков глухо доносились звуки музыки. Матрос торопился пройти этот хорошо освещенный район, чтобы где-нибудь в глухом переулке переночевать в подворотне. У него было немного денег, но он боялся тратить их на ночлежку, чтобы не остаться совсем без ничего.
Он сильно устал и замерз. Один раз возле магазина игрушек он остановился и с тревогой ощупал насквозь мокрый на груди свитер. На посиневших от холода пальцах остались темные пятна. Дешевый свитер линял.
— Черт возьми, — сказал матрос, ни к кому не обращаясь. — Так можно заболеть и сдохнуть.
— Эй, эй!
Майк обернулся. Позади него стоял полисмен.
— Что тут делаешь?
— Ничего, — сказал матрос. — Ничего не делаю. Иду домой. Вот здесь рядом, возле церкви.
— Ну иди, иди. — Полисмен помахивал дубинкой.
— Ну и пойду. — Майк злобно сунул руки в карманы и зашагал дальше.
Он прошел еще около полукилометра и усталый остановился на пустынном перекрестке. В четыре стороны уходили узкие, застроенные мрачными нештукатуренными домами улицы. Крупные снежинки вертелись в светлом круге, который отбрасывал тусклый подвесной фонарь.
Несколько мгновений Майк простоял в нерешительности. Он не знал, куда идти дальше. Неожиданно в полумраке сбоку раздался тихий свист и затем мальчишеский тонкий голос:
— Эй, там, на углу!
Матрос обернулся. Метрах в пятидесяти от него стенка домов прерывалась темным узким провалом. Свист донесся оттуда.
— Эй!
— В чем дело?
— Иди сюда.
Майк зашагал к переулку, шлепая сапогами по снежной кашице. Он подошел почти вплотную к звавшему его мальчишке и только тогда немного разглядел его.
Мальчишка сидел на толстой, в полметра, оштукатуренной трубе, которая выходила из подвала и на высоте тридцати примерно сантиметров огибала стену, исчезая в темноте тупика. Выше еще сантиметров на 50 проходила другая такая же труба, так что мальчишка сидел согнувшись и положив руки на колени.
Когда матрос остановился против него, мальчишка поднял голову.
— Под флагом?[1]
— Да, — ответил матрос. — Ночевать негде. А ты знаешь место?
— Можно здесь на трубах, — сказал мальчик. — Я сразу понял, что ты под флагом, и потому позвал.
Он поднялся усталым движением и пояснил:
— Эти трубы теплые… Там дальше изоляцию кто-то снял. Как на печке, ей-богу.
Он пошел в темноту, ведя по верхней трубе рукой. Матрос последовал за ним. В этой узкой щели между домами не чувствовалось ни малейшего ветра. Правая стена, по которой шли трубы, иногда чуть вздрагивала, слышен был шум работающих в здании моторов. Майк решил, что там помещалась какая-то большая мастерская.
— Быки[2] сюда не заходят, — сказал мальчик. — Никогда.
Они прошли метров двадцать, и мальчик остановился, шаря в темноте рукой.
— Вот здесь. Попробуй.
— Ого, — сказал матрос, отдергивая руку. — Жжется.
— Нет, это так показалось. Лежать можно.
— Нижняя тоже теплая? — спросил Майк.
— Тоже. Только я сам лягу; ладно?. Я что-то заболел. Кашляю…
— Ладно… Я, пожалуй, сниму свитер.
— Конечно. Он тут сразу высохнет. Сними и положи под голову, а потом перевернешь.
Минуты две или три они молча устраивались. Мальчик сбросил большой, не по росту, пиджак и разостлал его на трубе. Майк стянул через голову свитер и положил на верхнюю.
— Какой ты здоровый! — сказал мальчик. Оба они привыкли теперь к темноте и могли рассмотреть друг друга.
— Я всё время на воздухе, — объяснил Майк. — Матросом работал.
— Меня бы не взяли, — сказал мальчик завистливо: — я совсем дохлый.
— Всех берут, — сказал матрос равнодушно. — Там не смотрят на это… А потом, вырастешь — поправишься.
Мальчик промолчал. Они уже устроились теперь и лежали: матрос — на верхней трубе, мальчик — на нижней. Две стены поднимались справа и слева. Наверху был узкий и длинный просвет неба, освещенного в дальнем конце огнями центра.
— Здорово ты нашел, — сказал Майк. — Хорошее место.
— Сюда даже дождь не попадает, — ответил мальчик снизу. — На этой стороне крыша с навесом… Давно без работы?
— Около месяца. Я сам из Окленда. Нас тут всех рассчитали, — коробка пошла на ремонт. А теперь никак не устроиться. Я даже не знал, что так будет.
Они умолкли. Далеко на улице раздался вон автомобильной сирены. Неожиданно мальчик начал кашлять.
Кашель у него был лающий и сухой, раздирающий горло. Он кашлял долго и надрывно, с трудом успевая перевести дыхание. Матрос наверху в тревоге приподнялся.
— Здорово кашляешь.
— Здорово, — согласился мальчишка, держась за грудь рукой. — У тебя нету закурить?
— У меня только окурок. — Майк вынул из кармана стершуюся жестяную коробку от сигарет «Золотая пчела».
Мальчишка торопливо взял окурок, не переставая кашлять, прикурил и несколько раз глубоко затянулся.
— Легче стало, — сказал он спустя минуту. Кашель оставил его. Он жадно затянулся еще два раза, обжигая губы. — Я всегда запасаюсь куревом, а сегодня никак было.
— Да, — сказал Майк. — От кашля это помогает. Тебе сколько лет?
— Тринадцать.
— Как тебя зовут?
— Том. А тебя?
— Майк. Ты давно один?
— Я не один, — ответил мальчик. — То есть сейчас один, а вообще-то могу домой поехать. У меня старики во Флориде живут, на ферме. В любой момент могу поехать. Не веришь?
Матрос не ответил. На улице снова раздался далекий автомобильный гудок. Вверху под самой крышей в одиноком окошке вспыхнула яркая электрическая лампочка и осветила на противоположной стене большой неровный прямоугольник. Редкие снежинки кружились, сверкая в этом потоке света.
— Я люблю, — сказал мальчик, — когда кто-нибудь со мной ночует. Я люблю разговаривать. И потом как-то не страшно, когда вдвоем.
Матрос помедлил с ответом. Потом сонным голосом он спросил:
— Работаешь где-нибудь?
— Работа бывает, — ответил мальчик. — Только много… — У него опять начался кашель. На этот раз он продолжался минуты три или четыре. Мальчишка приподнимался и ложился, но кашель трепал его снова и снова, сотрясая худые плечи и грудь. Он едва успевал набрать воздуха в легкие, как новые толчки выталкивали его. Наконец он спустил ноги с трубы и сел. Кашель кончился. Мальчик долго отхаркивался, затем сплюнул.
