Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак

— Не верите? — отец удивленно уставился на нас с Кузей. — Так смотрите, — он задрал рубаху к затылку, повернулся голой спиной. — Это, брат, не шутка, а осколок бронетанкового снаряда. Трех ребер как не бывало!

С почтительным уважением мы долго рассматривали глубокий, шириной с ладонь, шрам на отцовской спине.

— До сердца не дошло, — не то вопросительно, не то утвердительно сказал Кузя.

— Не дошло, — вздохнул, будто сожалея, отец и опустил рубаху.

— Ну а потом что, дядь Гена?

— Потом? Йотом из окружения выходили, к своим пробивались.

— А награду за что дали?

— Вот за это и дали. Сам дед Ковпак вручал.

— Покажите, — потребовал Кузя.

Отец подошел к шкафу, достал с верхней полки лиловую коробочку.

— Смотрите.

Кузя разочарованно вытянул губы.

— Фи-и! У моей мамки тоже такая медаль есть, а она на войне не была.

Отец не обиделся, а вдумчиво растолковал:

— Понимаешь, очень много народу на войне воевало. Несколько миллионов. И почти каждый солдат хоть маленько, да отличился в бою, а значит, и награду заслужил. Но попробуй начни-ка всем вручать медали и ордена — воевать некогда будет! Вот почему хотя война и закончилась, а фронтовиков продолжают вызывать в военкомат: до вас, мол, очередь дошла, получите свою боевую награду. Поживу еще — глядишь, и моя очередь подойдет. — Последнюю фразу он произнес, правда, неуверенно.

За печкой заворчала бабушка:

— И мелет, и мелет. Как не надоест? Лучше бы по воду сходил, прости мя, господи…

— Успею, мам. — Отец взглянул на печь, заговорщицки подмигнул мне, а Кузе взъерошил рыжий вихор. — Приходи еще. Расскажу, как в разведку ходил.

В разведку к фашистам отец мой никогда не ходил. Не пробивался к своим из окружения. Никакой осколок бронебойного снаряда в него не попадал. Потому что на войне он вообще не был.

В его бумагах долго хранился газетный портретик знаменитого хирурга, ставшего впоследствии академиком. Это он сделал отцу уникальную операцию на левом легком — одну из тех, за которые получил Государственную премию. Случилось это перед войной, когда меня еще и в помине не было. Отцу выдали «белый билет» — бессрочное освобождение от воинской обязанности. Поэтому, когда началась война, от нашей семьи на фронт ушла мать. В то время она работала инструктором в городском авиаклубе. Ее зачислили в женский полк тяжелых бомбардировщиков.

От матери осталось несколько фронтовых писем и фотокарточек.

Мы жили в Семипалатинске. Нужды сильной не испытывали. Деньги с фронта присылала вначале мать, потом брат отца — дядя Петя. Без их помощи нам пришлось бы туго, так как отец работал всего-навсего простым счетоводом в каком-то мелком филиале. Это в последнее десятилетие перед пенсией он дослужился до главного бухгалтера областного совета профессиональных союзов.

В нашем городе отцовское имя произносили с уважением (особенно женщины), искали повод с ним познакомиться, а иные, наверное, не прочь были бы выйти за него замуж. Всех привлекал в нем мягкий рассудительный характер, сильно развитое чувство отцовства, постоянство — он ведь так и не женился второй раз.

Отец кроме всего прочего имел талант выдумщика, любил помечтать. Родственники и знакомые всегда посмеивались над его чудачествами и особенно над постоянным стремлением к хозяйственным преобразованиям в доме.

За что бы отец ни брался — это превращалось в целое предприятие. Задумки шли от дедов и прадедов — людей хватких, мастеровых, — а силенок и умения на их исполнение ему порой не хватало. Ведь с пятнадцати лет он стал конторским служащим.

Однажды затеялось у нас строительство новых ворот. Несколько недель отец искал плотника «подешевле». Наконец привел мужика с лицом алкоголика. Весь вечер они ходили вокруг старых ворот, что-то измеряли, записывали, спорили. Затем мастер угостился стопкой водки, получил небольшой аванс и… исчез. Я уехал в пионерский лагерь. А когда вернулся, перед моими глазами предстало некое грандиозное сооружение, напоминавшее триумфальную арку. Сбоку ее приютилась миниатюрная калиточка — на нее не хватило лесоматериала, а может, «вдохновения» отца. Но к ней отец придумал, как он полагал, очень хитрый замок. От угла дома надо было отсчитать восемь досок, сдвинуть девятую, затем просунуть руку и нащупать засов ворот, потянуть его на себя, подойти к калитке и дернуть безобидно торчащий гвоздик, который через сыромятный ремешок соединялся со щеколдой. Хитроумный замок оказался с капризами. Стоило перестараться и вытянуть засов немножко длиннее, он мгновенно выскакивал из скобы — той, что у калитки, и намертво, будто волчий капкан, заклинивал руку между досками. Попадались в этот капкан не жулики, а хозяева да родственники. Приходилось стоять в неудобной позе и звать на помощь. Позже я приноровился и просто перелазил через заплот — так у нас называли забор.

Новые ворота просматривались за несколько кварталов. По признанию соседа дяди Миши, они служили ему верным ориентиром на ухабистом пути от забегаловки «Голубой Дунай» к родной хате.

Отец, показывая мне сооружение, точно удоистую корову, похлопывал свежеоструганные доски и гордо приговаривал: «Знатно сработано, а? Как на ВДНХ, а? А главное, по дешевке удалась!»

И вот наступил знаменательный день. Приехала машина с углем. Отец сосредоточенно распахнул створы ворот и из глубины двора заботливо помахал водителю: давай, мол, трогай. Машина резко попятилась задом — громко и яростно скрипнули подсохшие доски. Ворота закачались, но устояли, а задний борт кузова уперся обоими углами в колонны ворот. Отец задумчиво обошел свое вдруг оказавшееся узким творение, зачем-то попытался просунуть ладонь между машиной и воротами. «Минутку», — вежливо сказал он водителю и направился в соседний дом, где жил дядя Саня — шофер, токарь, слесарь, водопроводчик, изобретатель дешевых ветряных двигателей и заядлый голубятник. Вскоре вышел и он сам, в майке и с рулеткой в руках. После соответствующих измерений габаритов машины дядя Саня авторитетно подтвердил, что размеры ЗИС-5 соответствуют ГОСТу.

— Да ты не расстраивайся, Гена, — добродушно похлопал он папу по животу, — ну, подумаешь, заузил на каких-нибудь пару сантиметров. Это же — тьфу! — и растереть нечего. Ворота не сапоги — давить не будут, — философски подытожил дядя Саня и не спеша убрался восвояси.

Уголь пришлось сгружать прямо у ворот, потом целую неделю таскать ведрами в завозню. «Знала я, что так и будет», — заявила бабушка.

Бесполезное сооружение из досок повлекло за собой реконструкцию всей ограды. Чтобы не таскать каждую осень уголь в завозню, отец решил рядом с калиточкой устроить углярку, да место ей определил не где-нибудь, а под самыми окнами. Куда бы проще, казалось, расположить ее у глухой стены соседского дома, но у отца имелись свои соображения.

Дело в том, что в глубине нашего двора стоял еще один домик-флигелек, в котором проживала семья дантистов. Он и она нелегально занимались практикой на дому. Поэтому мимо наших окон днями и ночами сновали какие-то подозрительные типы. Это отцу не нравилось. Он мечтал соорудить вдоль глухой стены нечто вроде галереи без крыши — специально для соседей и их пациентов. Поэтому углярке там было не место.

Не обошлось и на этот раз без некоторых усовершенствований. Чтобы удобнее было брать уголь со дна, торцевую стенку ящика отец сделал разборной. Крышка предусмотрительно была сооружена с противодождевым скосом, и потому доски надо было составлять строго последовательно. Перепутал — появлялись щели и даже лишние доски. Мне часто приходилось наблюдать из окна, как отец, шевеля губами, терпеливо комбинирует. (Как мы не догадались тогда пронумеровать доски?) Я же, чтобы избежать «дощатой головоломки», прыгал внутрь углярки и там наполнял ведро.

Окна над угляркой с тех пор ни разу не открывались. Ветер выбивал из щелей черную пыль, а бабушка очень дорожила своими тюлевыми шторами.

Весной и осенью наш двор раскисал и превращался в труднопроходимое болото. От углярки к крыльцу тянулась черная непросыхаемая тропинка. Чтобы не месить грязь и не таскать ее домой, мы решили покрыть двор разветвленной сетью тротуаров по следующей схеме: крыльцо — уборная — калитка — углярка — крыльцо.