Есть редакторы толстых, солидных журналов, публикующих солидные произведения, полные интеллектуальных ужимок и ложной многозначительности… В таких журналах, как правило, печатаются авангардисты, концептуалисты и прочие окололитературные имиджмейкеры… Музафер Дзасохов — редактор детского журнала «Ногдзау». Крепкий, как легионер, с широким, как плита, лицом, с жестким «до холодка» взглядом, — весь он никак не монтируется с трогательным, по-детски незащищенным миром своего творчества… Я задался вопросом: почему этот сумрачный, редко улыбающийся человек редактирует и ведет детский журнал? И сам себе ответил: потому что он родом из детства, в котором, вопреки годам, а Музаферу уже за шестьдесят, он остался на всю свою оставшуюся жизнь, ибо детство — Родина, которую не предают даже предатели… Для кого-то детство — это время от рождения до ранней юности, но в любом случае, детство — это чудо, потому что каждый миг открываешь и постигаешь мир, в котором ты оказался в свой первый и последний раз; мир до боли теплый, а если и жестокий, то это ты поймешь потом, это приходит с годами и опытом, хотя и детство может быть с привкусом трагедии — жизнь есть жизнь.
Детство Музафера Дзасохова было если не трагичным, то драматичным — на фронтах Великой Отечественной погиб отец. Оставшаяся с тремя детьми и извечным вопросом «как жить дальше», рано из жизни ушла мать. Но читая Музафера Дзасохова, например, его повести «Весенние звезды» или «На берегу Уршдона», постоянно ловишь себя на мысли, что боль и радость, присутствующие в них, через личное замешаны на пласты осетинской земли и осетинского духа так густо и вязко, что не провернешь…
Село Красногор, в котором рос и мужал будущий писатель, — яркая, сочная и щедрая метафора всех осетинских сел, а этюды и полотна Музафера, населенные домами, саклями, двориками, зеленью, речками, живностью, сельчанами, гостями — такой волной окатывают сердце читателя — захватывает дух, словно вдохнул запах домашнего свежеиспеченного хлеба, вкрутую сваренного душистого мяса в аранжировке араки и горского сыра. Здесь корни древа, на пышной кроне которого цветут проза и поэзия Музафера, причем он не описывает, а ежесекундно проживает все положения своей острой и цепляющейся, как плуг за твердь, памяти — экзистенция — достоинство редких писателей. Природа у Музафера — детище не космических, а языческих сил — он все одухотворяет; его лирическая повесть в новеллах «Наедине с природой», совершенно иная стилистически, лично мне напомнила проницательный шедевр Генри Дэвида Торо «Уолден, или Жизнь в лесу», а коллизии сельского мальчика, впервые попавшего в город, — трагикомические зарисовки Марка Твена, понимающего город с его страстями и урбанистикой, как блудного сына праматери деревни…
Есть смысл обратить внимание на отношение писателя к родному языку. Он пишет не «Урсдон», а «Уршдон» — написательная эклектика его не интересует, а вот исконно народное звучание ему дорого…
Конечно, мастер переводил на язык осетинский четверостишия — рубаи Омара Хайяма. Великий перс и мыслитель умел загнать слона в крошечную шкатулку, но фарси «немногословен»; осетинский язык пружинной сжатости более пространен и велеречив. Музафер перевел Хайяма адекватно не форму, а формулу миропонимания и мироощущения древнего поэта…
Через все творчество Музафера проходит тема материнства, святая тема матери. «Ни у кого не было такой матери, как у меня», — пишет он в предисловии к одной из своих книг. Все верно: мать у нас у каждого одна и неповторимая, и хоть долг наш перед ней неисчерпаем и никому из нас его не вернуть, писатель и поэт Музафер Дзасохов, как Сизиф, понимая всю обреченность своего труда, смахнув со лба капли пота, вновь катит валун своей сыновней к матери любви в гору признательности ей за все, что не выразить ни словами, ни музыкой, ни резцом, ни кистью…
Однажды мне пришлось перевести на русский язык несколько рассказов Дзасохова. Запомнился эпизод в одном из них: мышка, увидев, что носком сапога охотник разорил ее запасы зерна на зиму и, поняв, что теперь обречена — выцарапала себе глаза. Я был потрясен! Не наблюдательностью Музафера, не тщательной деталировкой сцены, и даже не хваткой Жизни со Смертью. Я был потрясен Состраданием, с каким писатель живет в этой жизни, рядом со мной, с нами — сумрачный, неулыбчивый, но в крик — Добрый!.. Этой добротой, выстраданной всей жизнью писателя, как соты медом, пронизана и эта, будем надеяться, не последняя книга Дзасохова, близкая каждому из нас потому, что она не плод вольной фантазии, а скорее, родной очаг, вокруг которого вместе с Музафером сидят его земляки — от пращуров до детей, постигающих азбуку быта, языка и духа Осетии…
Герман Гудиев,
член Союза писателей России,
член Союза кинематографистов России
Я сегодня в первый раз иду работать — помощником повара. Встал затемно, запряг лошадь. Жамират вынесла провизию из кладовой и обрадовалась, увидев, что повозка уже готова. Она, очень довольная, положила в повозку мешок с хлебом и сказала:
— А Гадацци говорил, что ты не справишься!
Эти слова вонзились мне в сердце, как иголки. Гадацци — это наш бригадир; он не хотел меня брать на работу, уверял, что я не справлюсь. А вот Жамират увидела, что к ее приходу повозка готова, и обрадовалась. Хороший человек Жамират, я ее люблю больше всех наших соседок.
Жамират обошла вокруг повозки.
— Все хорошо. Но есть одна ошибка.
Я еще не знал, в чем дело, но уже залился краской.
— Вожжи у тебя под шлею попали. А надо пустить их поверху, вот так.
Но вот и вожжи на месте, и продукты в повозке.
— Ничего не забыли?
Это Жамират уже к самой себе обращалась. Я-то ведь еще не знаю, что надо вести.
— А-а! Соль еще не взяли! — вспомнила Жамират.
Я побежал в кладовую, принес мешочек с солью. Теперь все. Я залез на повозку. Жамират — тоже. Не успела она сесть, как наш Дудтул тронулся с места.
— Садись сюда, рядом со мной, — сказала Жамират. — Возчик должен сидеть справа.
Мы выехали из села. Радость переполняла мне сердце. С нынешнего дня Дудтул в моем распоряжении. Сам буду его запрягать, сам буду править и пасти его тоже буду сам.
— А ты знаешь, куда едем? — спросила Жамират, когда мы доехали до перекрестка.
Я молчал. Я как-то даже не подумал об этом.
— В Каууат, — ответила она за меня. — Ты был там когда-нибудь?
Я, конечно, знал, где находится Каууат. Кто же из наших мальчишек не был там! Но тут почему-то растерялся. Куда свернуть? К тому же и Дудтул замедлил шаг, засомневался.
— Поверни налево, — сказала Жамират. — К обеду полольщики будут у мельницы, вот и мы там расположимся. Там деревья, тень, колхозники лучше отдохнут.
Я потянул левую вожжу, и лошадь, снова прибавив шагу, резво пошла по знакомой дороге. Однообразная дорога, монотонный шум колес настраивали на раздумье. Опустив вожжи, я погрузился в свои мысли. Жамират тоже молчала.
Когда Жамират упомянула о мельнице, мне вспомнилось прошлое воскресенье. Дзыцца — это мы нашу маму так ласково называем, а на самом-то деле ее зовут Дзылла, — так вот Дзыцца сказала мне:
— Сходи на базар в Дарг-Кох, продай кур.
Я, конечно, и сам добрался бы туда, но мама не рискнула отпустить меня одного. После ужина она обошла всех соседей: может, кто идет на базар и захватит меня с собой?
К моему счастью, сын соседа Агубе, мой товарищ, тоже собирался на базар и очень обрадовался, что ему нашелся попутчик.
— Пойдешь с Агубе, — сказала Дзыцца. — Не засиживайся, ложись спать пораньше, завтра вставать до рассвета.
Я лег спать сразу после ужина. А наутро, когда было еще совсем темно, мы с Агубе уже шагали по селу. На улице было безлюдно, тихо, только изредка залает какая-нибудь собака или петух запоет.
У меня в левой руке сумка с курами, а в правой — суковатая кизиловая палка, недавно в лесу срезал. Палка была тяжелая, еще не совсем высохла, и рука начала уставать. Но зато когда из чьей-нибудь подворотни выскакивала злая собака, я уже не чувствовал ее тяжести.
Во всем селе нет столько собак, сколько на одной нашей улице. Кое-кто даже по две собаки держит. Поэтому нашу улицу прозвали «собачьей» и ходили здесь с опаской.
Опаснее всего было проходить мимо дома Цымыржа. Собака у него небольшая, так, мелюзга. Но в том-то и беда, что не заметишь, как она появится, будто из-под земли вынырнет. И тут же хватает за пятки. Все наши мальчишки ее боятся и стараются подальше обходить этот дом.
До Цымыржа еще далеко, а мы с Агубе уже со страхом поглядываем по сторонам. Но в темноте ничего не видно, а от этого еще страшнее. Я уже от стука собственной палки начал вздрагивать, прямо душа уходила в пятки.
