Человек, создающий художественные ценности, всегда интересовал писательницу Ф. Оржеховскую.
В своих книгах «Шопен», «Эдвард Григ», «Себастьян Бах», «Воображаемые встречи» автор подчеркивает облагораживающее воздействие искусства на людей.
И в романе «Всего лишь несколько лет…», рассказывающем о судьбах наших современников, писательница осталась верна своей любимой теме. Главные герои романа — будущая пианистка и будущий скульптор. Однако эта книга не только о людях искусства — она гораздо шире.
В центре повествования судьбы подростков, не успевших доказать свою любовь к родине с оружием в руках. Но они готовят себя к подвигам в трудные военные и послевоенные годы.
Это роман о становлении интересных и сложных характеров, которые мужают в учебе и работе, в дружбе и в любви, в глубоком осмыслении всего происходящего.
Суть романа хорошо выражают стихи Маршака:
Дети нашего двора.
Крепнут ваши крылья.
И вчерашняя игра
Завтра станет былью.
«Вот эта улица, вот этот дом…»
(Старинная городская песенка)
Улица — небольшая, неровная, узкая, вернее, была узкой, потому что ее облик меняется прямо на глазах. Вот уже два года, как здесь строят, строят, строят… Воздух пропитан пылью, запахом бензина, люди в комбинезонах, белые от алебастра, выравнивают почву, расширяют улицу, отодвигают ее вправо. И вся правая сторона растет и обновляется.
А левая неподвижна. Одна лишь примета будущего: большой забор, окружающий пустырь, и на заборе табличка. Здесь будет кинотеатр.
В остальном же — все признаки старины. До самой реки тянется ряд одноэтажных деревянных домиков. Дверей не видно, окна темны. Только напрягши зрение, можно разглядеть цветочный горшок на подоконнике рядом с кастрюлей. Иногда увидишь край стола или спинку кровати.
Из ворот, звеня ведрами, идут хозяйки за угол к колонке набирать воду.
И опять тишина, немота, неподвижность.
На этой левой стороне, рядом с аптекой, стоит большая серая церковь. Раньше она была главная на всей улице. Теперь возглавляет лишь левую сторону.
Возле церкви растет бурьян, окна заколочены, купол совсем облупился. Маленькие дети боятся церкви, особенно по вечерам. Взрослые не могут объяснить им, зачем стоит здесь это огромное здание. Но без него как-то трудно представить себе левую сторону улицы: безмолвная церковь и длинный ряд низеньких лачуг дополняют друг друга.
На правой стороне улицы есть свое украшение, своя гордость: среди старых, еще не снесенных домов, среди зданий, начавших строиться, и других, возведенных до половины, высится девятиэтажный, почти законченный новый дом. Это — новый мир, начало завтрашнего дня.
Контрасты на улице что ни день, то заметнее: бараки сезонников соседствуют с новой, недавно выстроенной школой. А в том же дворе, рядом с новым домом, ютится маленький деревянный флигель. Он напоминает черный, диковинный гриб, и можно сказать, что из всех ближайших лачуг эта самая уродливая и жалкая.
Но и здесь не прерывается жизнь. На крыше высится антенна; по вечерам, когда новый дом начинает немного пугать своей громадой и черными глазницами окон, во флигеле зажигается свет. Летом из его окон слышится музыка: и радио звучит, и в самом флигеле кто-то играет на фортепиано.
…Сентябрьский день подходит к концу. Девочка в платке, наброшенном на плечи, бежит через двор к флигелю. Но на пороге она останавливается, оборачивается и глядит на новый дом.
— Маша! Скоро ли ты? — раздается резкий женский голос из глубины флигеля.
Девочка вздрагивает, поправляет на себе платок и скрывается в пролете узкой двери.
Пройдя через сени, она входит в длинную кухню, где вдоль облупившихся стен, впритык один к другому, стоят семь кухонных столов. Один из них пуст и даже не покрыт клеенкой. Над каждым столом, кроме пустого, висит корыто.
У окна Вера Васильевна Шарикова, добродушная, полная блондинка, усердно моет свой стол. Она всегда что-нибудь моет. Должно быть, сознавая утомительность этого рвения для соседок, Вера Васильевна изредка объясняет им, откуда оно. Вот и теперь она роняет как бы про себя:
— Не могу жить в грязи. Заболеваю!
Но та, к которой косвенно относятся эти слова, занята и ничего не слышит. Это Евгения Андреевна Грушко, художник-иллюстратор. Она стоит у своего стола, держа в одной руке журнал, другой помешивая в кастрюле на примусе. Время от времени рука с ложкой застывает: попалась особенно интересная страница. И уже чувствуется запах горелого.
— Поставь картошку варить, — приказывает Маше ее тетка Варвара, — скоро мать придет, а есть нечего.
Варвара — кондуктор троллейбуса. Она еще не остыла после рабочего дня, лицо у нее красное, она говорит громко, как будто все еще препирается с пассажирами.
Маша берет кастрюлю и идет к раковине набирать воду. В глаза ей бросается записка, вывешенная над краном. На бумажке крупно и аккуратно выписано:
Е. А.! Опять резервуар!
Во флигеле две «Е. А.». Но Маша оглядывается на художницу.
— Опять Пищеблок написал про вас.
Евгения Андреевна откидывает со лба густые волосы.
— Ну его! — говорит она и снова принимается за чтение.
Записку вывесил хозяин пустого стола. Резервуаром он называет раковину, а самую кухню — пищеблоком. Отсюда и прозвище соседа, тем более удобное, что его фамилия трудно произносится.
Инспектор военного училища, он приходит домой только ночевать, а по утрам критически обозревает кухню. В дни дежурства Грушко он сердится. Мать Маши не раз сама прибирала на кухне вместо рассеянной и забывчивой художницы и как могла защищала ее от нападок. Но это не смягчало Пищеблока, а однажды он так разозлился, что первый раз в жизни написал стих и вывесил его над раковиной:
Мы посвящаем эту повесть
Тому, кто должен иметь совесть.
А кто не умеет себя вести,
Тот должен людям сказать: «Прости!»
Соседкам понравилось: наконец-то пробрал, правда чересчур жестко. Но художница осталась верна себе. Она спросила:
— Опять окна Роста? — И, прочтя вслух, засмеялась. — Прелесть! Можно показать на работе? Или пусть еще повисит?
Так стихи не достигли цели. Но Пищеблок продолжал разоблачать.
Картошка начищена и поставлена на огонь.
— Слыхали новость? — угрюмо спрашивает Варвара. — Скоро нас будут ломать.
— Слава богу! — отзывается Шарикова. — Давно ждем.
— Вот и дождетесь: выкинут вас на улицу!
— Это как?
— Да так. Сломают дом, а мы — как угодно. Сунут чего-нибудь в зубы и строй себе дом за городом. Мне один говорил, он в Моссовете сидит.
— Не может быть! — Шарикова бросила мочалку в таз и выпрямилась. — У Алеши ведь скоро свадьба!
— Вот и спросят вашего Алешу…
— Нет, что за жизнь! Ни минуты покоя.
И Вера Васильевна покидает кухню.
Маше также следовало бы уйти: у нее не все уроки сделаны. Но вверху раздаются шаги, и она остается. Как ни привычна для нее обстановка на кухне и разговоры жильцов, ей любопытно: всегда может произойти что-нибудь новое, вроде стихов Пищеблока.
По винтовой лестнице спускаются Три Поколения — так называют во флигеле соседок, живущих наверху, в мансарде: акушерку Полянскую, ее дочь Полю и маленькую внучку Миру (одно «р» — от слова «мир»). Три Поколения почти неразлучны, по крайней мере, на кухне появляются все втроем.
Тоненькая, похожая на подростка Поля подходит к столу и осторожно подвигает к себе примус. Ее мать, женщина лет сорока с небольшим, тучная, страдающая одышкой, опускается на табуретку; внучка подходит к ней. У всех троих одинаковые черные глаза, только глядят они по-разному.
Полянская дружелюбно кивает соседкам:
— Добрый вечер. Слава богу, и день был добрый.
— Хорошие ребята? — спрашивает художница.
— Как на подбор. Гиганты. И все мальчики.
Не отрываясь от стряпни, Варвара хладнокровно замечает:
— Мальчики — это к войне.
— Типун вам на язык. Сказать такое!
Розалия Осиповна всегда сообщает что-нибудь интересное про свою работу. А в прошлом году родилась тройня. Но Варвара никогда не даст дослушать до конца.
— А ты что тут делаешь? — набрасывается она на Машу. — Только тебя недоставало!
— Да полно, Варя! — вмешивается Евгения Андреевна. — Будет вам.
