22.01.1979.Срочно заканчиваю медкомиссию, а давление черт знает какое.
Глотнул патентованных таблеток, уломал терапевта, иду к зубному. Перекурить надо перед таким делом. Курю на лестничной площадке с молоденькими морячками и узнаю из их разговоров о смерти Виктора Д. в Антверпене, на судне. Скоропостижно умер. До того трое суток не покидал мостик — туман в Ла-Манше, туман в Шельде, а там ждать в дрейфе лоцманов у шлюзов на течении, и так далее. И вот пришел в Антверпен, лег спать и не проснулся — сердечная недостаточность. Невольно мелькнуло: «Последний раз в Антверпене». Привезли Виктора в Ленинград на его же пароходе. Семья намучилась с похоронами. Морская семья — жена в нашей портовой поликлинике работает зубным врачом. К ней я и направлялся. Приезжала на старик «Челюскинец», когда мы заходили в советские порты — в зимний, штормовой Новороссийск, в зимнюю, заснеженную Керчь. Виктор был старпомом, я — вторым помощником. Он был младше меня лет на семь, но очень опытный торговый моряк, прошел от матроса и боцмана через заочную высшую мореходку. Довольно замкнутый на службе, четко разделял обязанности: в мои дела не лез, но и не помогал мне — новичку — ничем; зато если надо было крепить тяжеловесы, то из промерзших трюмов не вылезал… У него я многому научился: например, негромко говорить по радиотелефону. А вот научиться лазать по штормтрапу, когда одна рука занята портфелем с судовыми документами, а внизу болтается карантинный катер на подходе к Дарданеллам, — такого фокуса я не освоил. Он был крепким и здоровым моряком. Никогда никаких жалоб. И вот тебе!.. Виктор принял капитанство «Челюскинцем», когда я уже перешел на другое судно. Года через два теплоход за старостью лет списали на гвозди. Проводы «Челюскинца» на корабельное кладбище были торжественными. И даже сняли эту церемонию-процедуру в кино, а я потом писал для фильма текст. Виктор тоже попал в картину — он вел судно к последнему причалу.
Есть впечатляющий кадр: капитан стоит на береговом пустыре корабельного кладбища по колено в тоскливых тамошних камышах, на фоне крематорного дыма, клубящегося над «Челюскинцем». Нутро теплохода — дерево, пластик, краску — выжигают, чтобы оставить один металл. На глазах капитана слезы, а был несентиментальный мужчина. И меня жестко иногда прихватывал…
Спустя годы звонит по телефону:
— Слушай, а я только узнал, что ты и есть ты, что это мы с тобой на «Челюскинце» плавали полтора года! Помнишь, ты на Канонерке у меня вахту принимал: в ремонте стояли, и ты пришел? «Я, — говоришь, — плохо английский язык знаю и надеюсь, вы поможете на первых порах с языком». Во, думаю, странный тип пришел грузовым помощником… А знаешь, без рассказов Петьки Ниточкина — ну, по радио услышишь или в журнале наткнешься, — так без них и жизнь иногда была бы какая-то другая… А я и не догадывался все полтора года! Во болван, а? Далекий от книжек болван, да?
Я сказал, чтобы он приезжал сразу, брал такси и приезжал. Он объяснил, что не может: жена ушла и закрыла в квартире, чтобы он не смог нализаться и к ее возвращению выкрасил кухню.
— Кухню выкрашу, — сказал он, — но надерусь прекрасно и под замком. У меня в духовке бутылка спирта запрятана. Уже уполовинил.
Это чувствовалось. Но кухню, наверное, выкрасил отлично, ибо прошел длинную матросскую и боцманскую школу.
Мы так и не увиделись.
Но как-то он еще раз звонил, и мы вспоминали поездку за замечательными аэродинамическими фуражками в Лондоне и как он накачал воды в кормовой трюм «Челюскинца», чтобы притопить винт, а трюмный настил всплыл на болтанке в Средиземном море…
К его жене на осмотр зубов я не пошел. Побоялся напомнить ей по ассоциации живого и молодого мужа в Керчи или Новороссийске…
Вечером тупо смотрю телевизор и думаю, кого попросить поливать цветочки на время моего отсутствия.
Передают сообщение об аварии самолета в Антарктиде. Погибли пилоты, несколько членов штаба САЭ (Советская антарктическая экспедиция), много тяжелораненых. Их вывезли на Новую Зеландию американцы на «Геркулесе» — самолет с почти вертикальным взлетом.
«Антарктида — континент мира». Единственный на планете, где пока еще не было войн и запрещена любая военная деятельность.
Звоню информированным товарищам, выясняю кое-какие подробности. Много фантазий и домыслов. Так всегда бывает, когда авария случилась за десятки тысяч километров от информаторов. Точно одно: начальник экспедиции уцелел, находится в тяжелом состоянии, но эвакуироваться отказался, продолжает руководить работами САЭ.
А мы отходим из Риги со сменой новых зимовщиков 28 января. Долго еще ждать начальнику подмены!..
Не хватит ли мне смертей перед дальней дорогой?
В рейсе исполнится пятьдесят лет. Полувековой рубеж обозначен потерями многих близких людей.
25.01
Позвонил в Ригу на судно, поговорил со старшим помощником. Пора выезжать.
Январский Ленинград за окном. Сумрачно, зябко, бесснежно и довольно все безнадежно.
Ничего. Через две недели буду в тропиках. Три четверти пути в Антарктиду мною наезжены — Канарские острова, Монтевидео. Дальше — новый мир.
26.01.Взял в пароходстве выписку из приказа, получил паспорт моряка, зашел в службу мореплавания и тут только узнал, что моим капитаном будет человек, с которым судьба уже сводила и у которого я кое-что взял для героя повести «Путевые портреты с морским пейзажем».
Да и в рассказе о военно-морском симпозиуме он промелькнул.
Свершилось, подумал я. Рано или поздно это должно было грянуть. Удивительно только, как это я умудрился столько лет выворачиваться из-под карающей руки судьбы: не сталкиваться в тесном и узком судовом пространстве с прототипами.
Но еще теплится слабая надежда, что Юра повесть не читал и о ней не слышал. Очень слабая надежда, ибо флот — огромная коммунальная кухня, где все про всех все знают.
Однако смогло же получиться так, что никто из экипажа «Фоминска» не знал о международном судебном процессе после аварийного столкновения в проливе Пэссидж. Не хочет капитан Ямкин вспоминать эту историю лишний раз. И я честно воздержался в повести от соблазна ее рассказать, а какой материал был в руках!
Нынче беру с собой в море книгу Михаила Михайловича Сомова «На куполах земли» — попросили написать рецензию. Книга посмертная, дневниково-документальная, без претензий на художественность.
Книги людей действия — Кренкеля, академика Федорова, Сомова — не хранят в себе никаких тайн. Характерно еще, что люди поступков, крупных земных дел, бывальцы, бывалые, то есть искусившиеся, тертые, кому не в диковинку то, о чем идет речь, никогда не пишут от «мы». Это «мы» часто является обязательным для авторов теоретических трудов. А ведь за этим «мы думаем», «мы полагаем» не скромность стоит, а, простите, боязнь личной ответственности… Когда же читаешь книги бывальцев, конечно, видишь, что авторы тоже каждую секунду раздумывают и даже несколько болезненно-навязчиво мучаются тем, чтобы описания уверенности в себе, решительности не показались читателю самохвальством или неделикатностью. Но ведь они так же и в жизни контролировали себя: чтобы не оскорбить своею властью подчиненных людей, чтобы всегда сохранять деликатность даже при необходимой резкости и грубости слов и поступков, а такое обязательно случается в полярно-морской работе.
27.01
Поезд пришел в Ригу в 08.58.
Очень далеко тащиться к такси. Не хватает носильщиков.
Мела слабая метель.
На судне обрадовала каюта — двухместная первого класса на меня одного.
Чемодан поднес матрос, которому далеко за пятьдесят. Первый раз вижу такого старого матроса. Он делает последние рейсы перед пенсией.
Надо идти представляться капитану. Чувствую себя попом, который тащится к Балде за шалабаном. Да, за все на этом свете надо платить. За литературу — втридорога.
Вообще-то морские товарищи относятся к моим писаниям о них снисходительно. А когда им надо подмазать больничную врачиху чем-нибудь нетрафаретным (не коробкой конфет), то звонят и говорят: «Лежу с язвой (инфарктом), моей язве нужен твой букварь с автографом…»
Дверь в капитанскую каюту была открыта. Юры не было. Я вошел в холл и сел на диванчик.
Обстановка стандартно-шикарно-казенно-безличная. На столах ни одной бумажки, полированное дерево, чехлы на мебели. В книжном шкафу за зеркальными стеклами БСЭ, справочники, собрания сочинений классиков марксизма-ленинизма, специальная литература.
Удивила литография картины Бернара Бюффе «Голова клоуна». Французская литография — сразу и не отличишь от подлинника, в натуральную величину, заметна сама фактура живописи.
