Михаил СУЕТНОВ
Сапоги императора
Директор школы ввел меня в класс. Навстречу нам шагнула учительница. Щуря близорукие глаза, она гневно проговорила:
— Коронат Александрович, вы еще одного мальчика привели? Но ведь мой класс переполнен!
— Успокойтесь, Елизавета Александровна, этот мальчик не будет вам в тягость: родитель научил его читать и писать!..
Сказав так, директор вышел, а я остался у порога и тревожился: примет меня учительница или нет? А она недовольно спросила:
— Чей будешь?
— Майданский...
— У меня здесь все майданские. Назови фамилию!
— Суетнов, а по уличному прозвищу — Ильичев.
— А как тебя звать?
— Мишкой.
— Где живешь?
— Дома.
— Я знаю, что не в поле и не в лесу! На какой улице?
— Не на улице, а на новом порядке. Как только Митряев переулок пройдешь, так немножко наискосок и наша изба будет.
Мальчишки хихикнули, а девчонки завертели головами, зашушукались, и в их коротеньких косичках замелькали разноцветные ленточки и тряпицы. Учительница строго глянула на учеников, и они сразу притихли. А мне сказала:
— Ну ты и говорок! Отца-то как звать?
— Моего? Иваном Ильичом. Его на мирской сходке урядник по морде бил... Тятька такие бочки и кадушки делает, что их можно с колокольни бросать и не разобьются!
— Так ты сын бондаря? Я его знаю, а вот тебя вижу впервые.
— Нет, не впервые! Помнишь, в жнитво мы с тятькой и с мамкой ехали с поля, а ты на школьном крыльце стояла? Тогда тятька остановил Гнедка и тебя упрашивал, чтобы меня в школу приняли...
— Ну?
— А ты сказала, что осенью будет виднее. Сейчас осень, все видно, а ты меня учиться не принимаешь!
Поймав двумя пальчиками качавшееся на черном шнурке пенсне, учительница надела его на крупный нос.
— Учителей называй на «вы» и по имени-отчеству. Я Елизавета Александровна. Понял? Пойдем, посажу на место!
Шел я за учительницей, а ученики шипели:
— Го-во-рок, сядь на порог и съешь пирог!
— Грамотей без портянок и лаптей!
— Чук-бондарчук....
Я щелкнул одного дразнильщика по губам:
— Закрой сундук, а то муха влетит!
Возле последней парты учительница остановилась:
— Садись здесь!
Трое мальчишек: светловолосый толстячок Яшка Кандеев, вертлявый веснушчатый Мотька Анашкин и широколицый черный, точно пропитанный сажей Федька Егранов потеснились. Я сел и оказался под большим портретом рыжебородого императора Николая Второго. Он был изображен во весь рост и носками сапог касался моей головы. Таких светлых сапог в нашем селе никто, даже сам урядник, не нашивал!
Учительница встала у классной доски и меня окликнула:
— Суетнов, ты почему повернулся ко мне спиной? Сядь, как сидят все, положи руки на парту и головой не верти! А теперь говорю всему классу: слушайтесь меня, Короната Александровича, учительницу Марию Владимировну, священника отца Петра, родителей. Снимайте шапки и кланяйтесь также уряднику, старосте, волостному старшине, дьякону, дьячку, лавочникам и другим почтенным лицам села Тольский Майдан.
Каждое слово учительница произносила неторопливо и так, будто вколачивала в наши головы большие гвозди.
Скоро послышался звонок колокольчика и учительница объявила:
— Пе-ре-ме-на! Дети, походите, побегайте, но старайтесь не шуметь. Кандеев! Яша, ты где?
Мой сосед по парте вскочил.
— Я тут...
— Не тут, а здесь!
— Здеся... Тут, значит!
— Присмотри за мальчишками. Скажи им, что можно на перемене делать, а чего нельзя!
Яшка кивнул:
— Ладно, это мы могем!
— Можем. Повтори: мо-жем!
— Можем. Могем, значит...
Учительница вышла из класса. Яшка вскочил на парту:
— Эй, первогодники-греховодники, комары-комарики, веселые сударики! Давайте в жеребяток играть?
Слова Яшки мы встретили радостным воем и сломя голову стали носиться из угла в угол и ржать точно жеребята.
Но от беготни я скоро выдохся и остановился. Случайно глянул на икону. Она висела на той же стене, где и портрет императора. Художник нарисовал голову Христа на иконе кривовато, бороду тощенькую, а волосы на голове густыми и до того длинными, что их можно было заплетать в косы. Но меня не столько волосы удивили, сколько глаза Иисуса: они смотрели в упор, недоверчиво, словно я свои грехи от бога спрятал в карманах. Поэтому я отскочил в сторонку, но глаза Иисуса следили за мной. Тут как раз подбежал Яшка Кандеев, и я ему шепнул:
— Боговы глаза за мной бегают: куда я, туда и они!
Яшка усмехнулся:
— Ну ты и чудак! Думаешь, что глаза Христа за тобой гоняются? Нужен ты ему, как собаке сорочий хвост! Эти глаза дядя Данила-богомаз рисовал: один глаз — на нас, а другой — на Арзамас.
— Какой Данила?
— Из соседнего села Мамлеева. Там богомазы живут. А Данила моему отцу дружок и нам такую же икону в гостинец привез...
Послышался звонок колокольчика, и появилась учительница. Яшка доложил ей:
— Лизавета Лександровна, мальчишки и девчонки не фулиганили: они смирные, как теленки, и веселые, как жеребенки!
* * *
В этот, первый, день уроков было мало и нас еще до полудня отпустили. Я торопился сказать родителям и похвалиться соседям, что меня приняли в школу. Бежал я Митряевым переулком и вдруг спохватился:
— Ой, а сумку-то в школе забыл!
И вернулся. Проскользнул в свой класс. Сумка лежала в парте. Тут я невольно взглянул на сапоги императора. Солнце в окна уже не светило, и потому, наверно, сапоги несколько потускнели. Мне даже почудилось, что они не из кожи, а из тонкой черной жести. Я ткнул указательными пальцами обеих рук в носки сапог и... прорвал их:
— Нет, они не кожаные, не железные, а бумажные!
Озадаченный этим открытием, я стоял и ждал: вдруг из дырок покажутся пальцы, но не дождался. Достал из сумки две морковки и вставил их в те дырки. Морковки походили на голые пальцы с черными ногтями. Я засмеялся, но глянул на икону и испугался. Христос смотрел на меня сурово, в упор и, казалось, собирался позвать директора школы. Я спохватился:
— Ой, да меня за царские сапоги из школы выгонят!
Чтобы моих шагов никто не услышал, я вывалился через открытое окно на улицу и убежал.
Родители меня ждали и, только я шагнул через порог избы, в один голос спросили:
— Приняли тебя или нет?
Я гордо ответил:
— При-ня-ли!
Мать закрестилась часто-часто:
— Спасибо тебе, святой пророк Наум, что наставил младенца на ум!
Отец насмешливо, по-дьяконовски, пропел:
Спасибо пророку Науму
И Наумову ку-му-у-у!
Окинув отца гневным взглядом, мать закричала:
— Дьяволы тебя в аду за язык на железном крюке повесят!.. На, качай зыбку, мне некогда!
Сказала так, обиженно поджала губы и вышла из избы. Тут я рассказал отцу о сапогах императора, о двух дырках и двух морковках в них. Думал, что родитель со мной посмеется, но он как туча нахмурился:
— Если об этом озорстве дознаются полицейские, то тебя в кровь иссекут нагайками, да и меня в тюрьму запрут!
Я вспомнил, как совсем недавно верховые полицейские, посвистывая нагайками, гнали по нашей улице закованных в цепи мужиков. Они были измучены и просили:
— Дайте хоть минуту отдыха!
— Водицы бы испить...
Конвоиры сильнее крутили нагайками:
— Шагайте, в тюрьме напьетесь и отдохнете!
Теперь я очень испугался: неужто и моего отца могут заковать в кандалы? А он покачивал зыбку, в которой гугукала моя сестричка Наташка, и молчал. Это молчание было таким тяжелым, что уж лучше бы отец меня высек! Но еще страшнее стало, когда прибежала к нам школьная уборщица.
— Иван Ильич, директор школы зовет тебя к себе! И скорее...
Отец даже заикнулся:
— 3-з-з-а-чем!
— Мое дело сказать, а уж зачем да почему, мне знать ни к чему! Наказывал, чтобы ты всякий струмент захватил...
— Ладно, приду!
Заткнув за пояс топор, отец взял еще инструментальный ящик и мне шепнул:
— Покачивай зыбку! О царском портрете матери ни гугу! Понял? Если скажешь — горя хватишь. Она заплачет, заноет, полсела взбулгачит и твою тайну выдаст... Ну а если меня полицейские схватят, тогда уж сам за хозяйство берись!
Отец ушел, а я себе места не находил: все ждал и ждал родителя. Маялся и думал, что, если отца схватят, то мне трудно придется! Надо мать и сестренку кормить, да и дел в хозяйстве пропасть. У телеги правое переднее колесо расшаталось: придется шину перетягивать, а может, и втулку менять. И тут не миновать идти к кузнецу, а чем за ремонт платить?
Наступил вечер. Он потянулся медленно, как вечность. Наташка спала, мать пряла льняную куделю и была спокойной. Потом стала тревожиться:
