Антология русского советского рассказа (60-е годы) - Ли

I

Литературный процесс шестидесятых как бы незаметно «вылился» из пятидесятых. Новые писательские имена, что появились и привлекли к себе читательское внимание и внимание критики в минувшем десятилетии, а точнее, во второй его половине, теперь стали постоянно фигурировать в литературно-критических статьях. Несколько припоздавшее «фронтовое поколение» — а большинство его представителей дебютировало спустя десять лет по окончании войны, уже перешагнув свой тридцатилетний рубеж, — стало заметно набирать силу. Однако в самом начале шестидесятых «фронтовому поколению» сразу же пришлось потесниться, нет, его не сменило, а именно потеснило (и притом весьма серьезно) более молодое, невоевавшее поколение, обремененное горькими впечатлениями своего военного детства. Сначала его, как и всякое входящее вновь в литературу поколение, в силу естественного восприятия называли — «молодым», а вскоре оно обрело и более отчетливое имя — «четвертое поколение». Тогда были названы и «первое», и «второе», и «третье» поколения, но эти обозначения как-то сразу отпали, не привились, а бот «четвертое поколение» вошло в широкий оборот литературно-критического языка. Термин же «исповедальная проза» выделил произведения ставших быстро популярными авторов этого поколения в особое направление.

В то время многие критики доказывали непричастность «исповедальной прозы» к общему литературному процессу прошлого и настоящего. «На какое-то время, — писал несколько позже критик А. Макаров, — как бы даже две литературы образуются: одна для, так сказать, обыкновенных людей, другая — юношеская, молодежная, да не та поучительно-назидательная, что бывшими педагогами сочиняется, а свойская с а м о р о ж д е н н а я. И это будет литература спорная и спорящая» (разрядка моя.—Л. Л.).

Попутно заметим: в начале шестидесятых годов складывалось мнение, будто новое писательское поколение представляется в нашей литературе исключительно «исповедальной прозой» и ему чужды какие-либо иные эстетические взгляды, иные жизненные идеалы. На самом же деле эстетика и этика «исповедальной прозы» (ее наиболее яркими представителями считались В. Аксенов, А. Кузнецов, А. Гладилин) находила опровержение в литературной практике своего же поколения (Ю. Казаков, Г. Владимов, В. Белов), но это прояснилось несколько позже.

В середине шестидесятых годов критик И. Золотусский, анализируя «исповедальную прозу», приходит к печальному заключению: «Все искали в литературе «современного» — то есть «духа возмущения» по отношению к старому. Объективность, беспристрастность, художество вышли из интереса… Человеческие открытия были редки, человека отстранили дискуссии… Признавая временность «молодой литературы», ее переходность и неутешительную неизбежность ее итогов, мы все же видим в ней действительные черты действительного. О нашем времени будут судить не по ней. Но внимательный историк оценит и ее недолгую жизнь».

Тут, конечно, трудно ручаться за историков, но вот добросовестный литератор, уносясь памятью в ту далекую пору, не должен обойти вниманием и то явление в нашем литературном процессе, которое обозначалось термином «исповедальная проза». И хотя теперь, по прошествии двух с лишним десятилетий, и эта проза, и ее авторы, и их герои заслуженно забыты, мы все-таки не можем игнорировать «ее недолгую жизнь», так как влияние тех или иных литературных явлений отнюдь не всегда равнозначно их подлинному культурному значению.

К «четвертому поколению», которое, как мы уже говорили, и дало так называемую «исповедальную прозу», относили тех, чье детство пришлось на войну. «У нас было нелегкое военное детство, мы знали и голод, и тяжкий, недетский труд», — справедливо писал тогда критик Ф. Кузнецов. Действительно, эта характеристика универсальна для людей «четвертого поколения», однако пользоваться ею нужно было предельно осторожно, потому как трудности трудностям рознь.

Одни в годы войны потеряли отцов, матерей, родной дом и на долгие годы были отлучены от школы и навсегда от детства и юности, пережили страшные годы оккупации, угон на работу в Германию.

Другие, испытывая тяготы военного времени, все же не были выбиты из нормальной жизненной колеи, и жизненный путь этой части «четвертого поколения» оказался все-таки нормальным: школа — институт — работа. Оговоримся: утверждение, что нормальный путь развития («школа — институт — работа») не следует понимать буквально. Здесь имеется в виду не обязательность, а возможность такого пути для всех, поскольку и сейчас не каждый после школы непременно поступает в вуз, но возможность такую, по сути дела, имеет всякий.

После окончания школы или института, как правило, решается вопрос не одного лишь призвания, но и социального будущего. А главным героем «исповедальной прозы» всегда был школьник или студент, и основная его забота связывалась с проблемой получения высшего образования или его работой по окончании вуза.

И тут мы дадим слово одному из героев тогдашнего лидера «исповедальной прозы» В. Аксенова. Молодой выпускник медицинского института Максимов обращается к своим приятелям с такой патетической речью: «Я хочу жить взволнованно! Все равно где, но так, чтобы все выжимать из своей молодости. А будущее сулит сплошную серость. Судьба сельского лекаря. Надо быть честным. Нас теперь научили смотреть правде в глаза».

Нельзя не обратить внимания, как «нетрадиционно» стали интерпретироваться такие гуманитарные понятия, как правда и честность. Герой толкует о правде, чтобы прикрыть разговором о ней своекорыстную ложь. Предположим, что на селе «сплошная серость» и врач там уже не врач, а только лекарь. Однако героя, кажется, не столько волнует вопрос «кем быть», сколько вопрос «как жить», лекарем же с дипломом врача можно стать и в столице.

В том-то и дело, что интеллигент всегда излучал особый духовный свет, который растапливал серость окружающей жизни, интеллигент по своей природе был сеятелем (сеял «разумное, доброе, вечное…»). Если не он станет бороться с серостью окружающей жизни, то тогда, спрашивается, кто же?

Другое дело — интеллектуал, который так боится «серости», — он способен только поглощать свет, а по своим наклонностям он «жнец» с чисто потребительской психологией. И «волнующая» фраза