— Нет, мы не можем себе позволить даже попробовать этого меду. Пока хлебом вдосталь не наедаемся, — резко возразил Шалит.
Но Коткис пропустил его слова мимо ушей и, поставив на стол горшочек меду, бросился будить Журбенко:
— Да вставай же, давай попробуем меду, хоть немного, да попробуем.
— Нет, — вмешался Шалит, по-хозяйски прикинув на глаз, сколько меду в горшке. — Тут не меньше килограмма будет, а если продать этот мед, можно купить гвоздей, они нам до зарезу нужны.
— Эх, Нохим, меда ты не хочешь отведать, водки в рот не берешь — для чего же, спрашивается, ты живешь на белом свете? — стал подшучивать над Шали-том Коткис.
— Ложкой меда я сыт не буду, — сурово оборвал его Шалит. — Если дать меду мне и Журбенко, — значит, надо дать всем, а для всех не хватит. Так что об этом и говорить не будем. Пока весь доход от продажи меда вложим в хозяйство, а когда его будет много — тогда и поговорим о раздаче.
— Правильно говорит Шалит, — поддержал парторга проснувшийся наконец Журбенко. — Сколько ты собрал меду?
— Да точно не знаю. Думаю, что с бочонок будет — килограммов двадцать. А уж от одного-то килограмма колхоз авось не обеднеет.
— Нет, обеднеет, — отозвался Шалит. — У нас каждая копейка на счету: гвозди не на что купить!
Журбенко быстро оделся и вышел на улицу. Коткис хотел прошмыгнуть за ним, оставив мед на столе, но не тут-то было.
— Забери его, слышишь, Мотл, сейчас же забери — и никаких разговоров! Пригодится зимою пчелам… — услышал он за спиной повелительный окрик Шалита.
Как-то раз Аншл Коцин, проезжая мимо колхоза «Надежда», остановил машину около виноградника. Молодые лозы, посаженные года два назад на трех гектарах перевала, уже расцвели и обещали дать первый урожай.
— А ведь постепенно здесь разрастется изрядный виноградник. Годика через два-три начнет плодоносить и молодой сад. Глядишь, «Надежда» и в самом деле вырвется вперед, чего доброго и нас заткнет за пояс.
Но Коцин старался не думать об этом: одна только мысль, что какой-нибудь колхоз, помимо «Маяка», может отличиться и занять видное место в районе, была для него словно нож острый.
Вот и теперь, глядя на сад колхоза «Надежда», он подумал: а как бы и в «Маяке» завести сад и виноградник, да такие, чтобы там росли редкостные сорта плодов и винограда и чтобы собирать ему, Коцину, небывалые урожаи, какие и не снились до него нигде и никому.
И, как всегда, мечтая о винограднике в своем колхозе, Аншл вспомнил о Шейндл.
— Неплохо бы переманить ее к нам, — рассуждал он. — Ведь еще до войны, помнится, она прошла курсы виноградарей, уже тогда считалась мастером своего дела и была участницей Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. А после войны разве не она восстановила в «Надежде» старый виноградник? Разве не она помогла поднять три гектара земли и посадить там молодые лозы?
Аншл жалел, что раньше не подумал об этом и не предложил Шейндл перейти в «Маяк» до того, как она связала свою судьбу с Шалитом; но в ту пору он еще насмехался над надеждинцами.
— У этих голодранцев, — говаривал он, — неплохой аппетит: еле-еле справляются с планом зерновых, а лезут туда, где им совсем уж не место; далеко летать хотят соколы, а крылья еще не выросли…
На Шейндл он уже давно зарился, но пока она жила с Шалитом, не решался к ней подступиться. Когда же узнал, что Шейндл опять живет одна, ему никак не удавалось выпытать у Шалита, что, собственно говоря, у них произошло.
«Сколько бедняжке еще здесь мучиться? — размышлял он далее. — Пропадет она в этом захудалом колхозе; не сладко ей приходится! Так в чем же дело? Что ее здесь удерживает, особенно теперь, когда она разошлась с Шалитом?»
С этими мыслями вошел Коцин в виноградник, бесшумно, как кот, подкрался к Шейндл и, широко раскинув руки, стремительно обнял ее.
— Ой! — всполошилась испуганная Шейндл, с трудом вырвавшись из объятий Аншла. Смущенная, но решительная, выпрямилась она перед ним: — Это что еще за шутки? Не поищешь ли другого места, куда девать свои длинные руки?
— А разве ты из стекла или глины? Боишься, что поломаю?
— Я не стеклянная и не глиняная и вообще не вещь, которую каждый встречный может хватать лапами, — резко ответила Шейндл дрогнувшим от обиды голосом.
Коцин, как видно, не ожидал такого отпора.
— Что зря кричишь? Могут подумать, что я тебя режу, — начал он успокаивать расходившуюся женщину.
— Ты, видать, не забыл своих старых повадок, — не унималась Шейндл. — И как тебе только не стыдно? Ты ведь председатель колхоза, отец, можно сказать, глава такой большой семьи, а ведешь себя, как последний босяк. Позор, да и только!
Коцину очень польстило, что Шейндл назвала его «отцом».
«Пускай она меня выругала, но зато имя-то какое дала — почетное, высокое. Шутка сказать — «отец»!» — подумал он.
— Да чем же я согрешил перед тобой? — сказал он самым добродушным тоном. — Ну, обнял тебя — так я же и в мыслях не имел чего-нибудь дурного. Мы же вместе выросли, ты мне как сестра.
С этими словами Коцин, уверенный, что тронул Шейндл вкрадчивой речью, подсел к опустившейся на скамью Шейндл. Но только собрался в том же тоне продолжить с ней разговор, как женщина, все еще раздосадованная, снова уколола его упреком:
— Говорить-то ты мастер, да вот делаешь — надо бы хуже, да некуда.
— А что я плохого сделал? Обидел кого-нибудь, обманул? Спроси у моих колхозников — что они тебе обо мне скажут?
— А зачем мне спрашивать? Слыхала, хвалят тебя — значит, заслужил, — уже спокойно ответила Шейндл. — Что ж, у себя в колхозе да на работе ты, быть может, и впрямь неплох, да вот руки свои держать на цепи не умеешь, а надо бы — уж очень они у тебя совкие!
— Ну, хватит, хватит ругаться. Ведь я же к тебе в гости пришел. Поди знай, что ты такая злюка, — видя, что Шейндл настроена миролюбиво, начал подшучивать Аншл.
На обожженном солнцем лице Шейндл расцвела смущенная улыбка.
— И совсем я не злюка, — сказала она, оправляя па себе синее в клеточку платье, которое плотно обтягивало ее невысокую стройную фигуру. Коцин еле удержался, чтобы не обнять ее снова, но, трусливо оглядевшись вокруг, сдержался.
— Все здесь создано твоими руками, — сказал он уважительно. — Была бы у нас такая расторопная и умелая виноградарка, да мы бы ее на руках носили. А тут? Кто тут замечает твою работу, твое уменье, твои успехи?
— А кто должен замечать? — покраснев и став от этого еще миловидней, ответила Шейндл. — Я работаю, и всё тут. Да и не одна я на винограднике: трудятся и другие.
— Что же ты себя не ценишь? — начал поучать ее Аншл. — Не будь ребенком. Мне тебя жаль…
— А чего меня жалеть? — перебила его Шейндл.
— Конечно, будь ты мне чужая, мне было бы все равно, губишь ты себя, надрываясь тут на работе, или нет. Но ведь я тебя знаю с давних пор. Да ты пойми — ты ведь человек, больше того — ты женщина, надо же в конце концов тебе устроить свою жизнь по-настоящему.
Шейндл никак не могла понять, зачем понадобилось Аншлу Коцину заводить с ней такой разговор, и смотрела на него, не скрывая своего недоумения.
— Ты, как видно, свыклась со своей долей, — помолчав немного, вновь начал свои подходы Коцин. — Но, прости за сравнение, и червяк, забравшись в корешок хрена, воображает, что нет ничего на свете слаще. Говорят, что ты опять одна осталась?
— Что такое? — вспыхнула Шейндл. — Откуда ты это взял?
— Слухом земля полнится. Поговаривают, что ты разошлась с Шалитом, — ответил Коцин и замолчал, как бы выжидая, как Шейндл отнесется к его словам.
— Кому какое до этого дело? — неохотно и уклончиво процедила Шейндл.
— Дела-то, конечно, никому до этого нет, — подхватил Коцин и в упор уставился на Шейндл. — Но правду тебе сказать я обязан. А правда в том, что Шалит не перестает думать о своей семье, а ты у него, что называется, седьмая спица в колеснице… На всем белом свете есть только один человек, который по-настоящему думает о тебе, — это я.
— Ты? — расхохоталась Шейндл. — Уж будто тебе не о ком думать, кроме меня?
— Ты что же — о моей жене говоришь, что ли? — досадливо махнув рукой, сказал Коцин. — Я до сих пор молчал о моих чувствах к тебе, не хотел расстраивать твою семейную жизнь с Шалитом, но сейчас, мне кажется, мы можем говорить начистоту.
— О чем? — с притворным недоумением отозвалась Шейндл.
— Ну, прежде всего о твоем переезде в наш колхоз, — несколько неуверенно начал Коцин. — Ты сама понимаешь, что, хоть вы и разошлись, из-за Шалита мне неудобно ездить к тебе. Переезжай, будешь у нас работать, на моих глазах. Посадим виноградник, сначала небольшой, но не такой, как здесь, а образцовый. Самые лучшие, самые редкостные сорта винограда будут у нас, и ты, мастер этого дела, будешь снимать такие урожаи, что люди станут отовсюду съезжаться, чтобы учиться у тебя. Ты станешь знаменитостью — по всему Союзу узнают про нашу Шейндл…
