Варя вышла изъ комнаты, получивъ предварительно поцѣлуй въ щеку и поцѣловавъ протянутую ей руку.
— Что это за лѣнь наказуемая? — спросилъ брать, удивляясь присутствію дѣвочки у сестры въ праздничный день.
— Нѣтъ, я ее взяла на воспитаніе.
— А! Прибавка барышей! — родственно обрадовался брать счастью сестры.
— Фи! Она нищая, у нея нѣтъ никого въ мірѣ, я ей замѣнила мать.
— Вотъ фантазія! Охота няньчиться!
— Нельзя же жить вѣчно для одной себя.
— Ты, кажется, рѣшительно хочешь закабалить себя. Няньчишься съ дѣвчонками въ будни, а теперь и въ праздники не будешь имѣть отдыха. Да это и стоить чего-нибудь, ты не такъ богата.
Братъ въ своей юной головкѣ тотчасъ же сообразилъ, что лишніе расходы сестры убавятъ его приходы, и разсердился на алчную дѣвчонку; навязавшуюся на шею его сестры. Такая разсчетливость насъ рѣшительно изумляетъ, потому что у него было молодое, то-есть мягкое и доброе сердце, онъ, какъ всѣ запертые въ корпусѣ кадеты, былъ щедрый молодой человѣкъ и каждую недѣлю давалъ своему другу часть своихъ карманныхъ денегъ, платилъ щедро каптенармусу за то, что тотъ выбиралъ ему лучшую одежду, прибавлялъ извозчикамъ, смѣясь, что они называли его графчикомъ и вашимъ сіятельствомъ; даже Даша знала его щедрость. Хотя за что бы ему платить хорошенькой Дашѣ? Не за то ли, что она смотрѣла, какъ чистила по субботамъ его сапоги и платье старая, рябая кухарка, которой (нельзя же всѣмъ платить) не платилось ничего?
— Это нашъ святой долгъ, мой другъ, спасать ближнихъ.
— Mademoiselle такъ добра, — промолвилъ учитель: — что для нея величайшее счастье есть счастье ея ближнихъ.
— Не хвалите меня, я испорчусь, — сладко улыбнулась добрая Скрипицына и, опустивъ глаза, стала задумчиво помѣшивать ложкой въ чашкѣ. — Меня страшно безпокоитъ, — какъ бы про себя говорила она:- удастся ли мнѣ ее развить, внушить ей высокія понятія о призваніи женщины-христіанки. Она такъ очерствѣла, такъ испортилась въ этой грязной обстановкѣ среди необразованныхъ, грубыхъ людей, погруженныхъ въ мелочные матеріальные расчеты. Я опасаюсь, что у меня не хватитъ на это силъ, я такъ жарко прошу ихъ у Бога. Если бы у меня было краснорѣчіе графа Дикобразова, нашего великаго родственника, — о, тогда бы другое дѣло! Но я — я бѣдная, слабая женщина!
— Давай я буду тебѣ помогать! — воскликнулъ съ вѣтренымъ смѣхомъ братъ.
— Ты шутишь, Basile, ты дитя и не понимаешь, что значитъ принять на себя эти обязанности.
— Такъ зачѣмъ же и брать ихъ, если трудно исполнить?
Сестра съ сожалѣніемъ меланхолически пожала плечами.
— А наше нравственное развитіе? А наше образованіе? Развѣ они не принуждаютъ насъ въ исполненію извѣстныхъ обязанностей? Какой-нибудь грубый невѣжда, мужикъ, не считаетъ нужнымъ помогать ближнимъ, онъ спокоенъ, видя ихъ нужды; но мы, получая извѣстныя права и преимущества, получаемъ и извѣстныя обязанности. Трудъ страшный, но, разумѣется, мы не промѣняемъ его святыни на беззаботную, безсмысленную, животную жизнь неразвитаго мужика. Въ насъ не дремлетъ сознаніе своего человѣческаго достоинства и, ставъ однажды на верхнюю ступень лѣстницы, мы не сойдемъ въ пропасть грязи, грубости и эгоизма.
Госпожа Скрипицына, какъ видитъ читатель, любила и умѣла произносить рѣчи; это было слѣдствіемъ сознанія своего умственнаго и нравственнаго превосходства надъ окружающими. Это сознаніе не могло не навѣвать на нее грусти, проявлявшейся во всѣхъ ея рѣчахъ и очень понятной въ ея положеніи. Мои развитые и понимающіе свое развитіе читатели знаютъ это по себѣ. Тяжело стоять одиноко, на какой бы то ни было высотѣ! Всякій богачъ, это извѣстно всѣмъ, обладая умственными или матеріальными, или другими сокровищами, терзается, зная, что этихъ богатствъ нѣтъ у его братьевъ-бѣдняковъ, терзается болѣе этихъ бѣдняковъ, потому что они даже и не понимаютъ, что значить быть богатымъ.
— Ты судишь, какъ англійская леди, — замѣтилъ братъ, по-кадетски называвшій въ своемъ кругу всѣхъ англичанокъ дохлыми.
— Вы правы только отчасти, — замѣтилъ учитель, не умѣвшій льстить по своей гордой французской натурѣ. — Въ вашей сестрѣ, при всемъ нравственномъ сходствѣ съ англичанками, есть еще то высокое качество, котораго нѣтъ у нихъ: она мягка, женственна, въ ней нѣтъ ихъ сухости и черствости.
— О, вы сегодня сговорились баловать меня. Вы сговорились, покуда были одни. Это награда за мою рѣшимость. И вѣрьте, друзья мои, эта награда нужна мнѣ, какъ поддержка, какъ одобреніе для слабаго путника въ трудной дорогѣ въ высокой цѣли.
Госпожа Скрипицына съ искреннимъ чувствомъ пожала руки учителя и брата, хотя послѣдній и удивлялся, почему его сестрѣ кажется комплиментомъ найденное въ ней сходство съ дохлыми англичанками, тощими, какъ щепки, и длинными, какъ жерди. Этотъ миленькій ребенокъ именно такими представлялъ себѣ англичанокъ. Его сестра вдругъ приняла веселое выраженіе лица, и минутное облако печали, налетѣвшее на нее, исчезло, какъ весеннія облака при лучахъ солнца. Ея еще юное сердце, лѣта котораго, по обыкновенію, не считаются никѣмъ, затрепетало подъ корсетомъ отъ одобренія милыхъ друзей. Быстро пролетѣло время до обѣда. Скрипицына разсказывала объ институтѣ, о пріѣздѣ туда разныхъ знаменитостей, о поцѣлуѣ, данномъ ей тамъ княгинею Мухортовой-Таракановою, о кадрили, гдѣ Скрипицына танцовала съ княземъ Миловидовымъ и vis-à-vis съ своимъ кузеномъ, графомъ Дикобразовымъ, бросавшимъ ревнивые взгляды на князя и едва не вызвавшимъ послѣдняго на дуэль за нее. Даже кусочекъ широкой орденской ленты, подаренный какою-то еще болѣе значительною особой, явился на сцену и удивилъ своимъ полинялымъ голубымъ цвѣтомъ, походившимъ на загрязненное тучами осеннее небо, не дающее никакого понягія о его лазури, ослѣплявшей глаза въ весенніе дни. Французъ-учитель толковалъ объ удовольствіяхъ Парижа, о нарядахъ и локонахъ дамъ изъ сенъ-жерменскаго предмѣстья, объ очаровательныхъ головкахъ юношей и, не мудрено, что его разсказы выходили и вѣрны, и картинны, такъ какъ онъ самъ держалъ гребенки, помаду и пудру во время того, какъ его патронъ-куаферъ убиралъ эти чудныя головки; даже одинъ изъ пальцевъ monsièur Davoust хранилъ до сихъ поръ слѣды обжога, полученнаго, по его словамъ, на дуэли за маркизу Ріо, а по словамъ исторіи — отъ куаферскихъ щипцовъ. Большой же палецъ правой руки учителя навѣки остался изогнутымъ наружу отъ долгаго ежедневнаго верченія этихъ щипцовъ, когда они слишкомъ перекалялись. Василій Николаевичъ Скрипицынъ между пѣніемъ и свистомъ ввертывалъ тоже свое словцо о томъ, что «мы первые фрунтовики, что у насъ нѣтъ колпаковъ, то-есть дурныхъ фрунтовиковъ, что экономъ у насъ воръ, а директорша отдаетъ чинить на казенный счетъ свои сковороды, приказывая вносить плату за починку въ число расходовъ по ремонту лазаретныхъ принадлежностей, что гусарская форма самая лучшая, и что какой-нибудь штафирка не можетъ угоняться за гусаромъ, что гусаръ ему по носу надаетъ, что никакая барышня не устоитъ противъ гусара и каждая смѣется надъ рябчикомъ».
Но, любезный читатель, вы давно знаете, о чемъ говоритъ и будетъ говорить каждый изъ вашихъ милыхъ, добрыхъ, скучныхъ знакомыхъ… Не прерывайте, читательница, вашу милую, умную подругу Ольгу Петровну Черемухину, и она будетъ въ теченіе всего своего визита говорить о нарядахъ, ленточкахъ, кружевцахъ, воланцахъ, брошкахъ, сережкахъ и непремѣнно — о, непремѣнно! — припомнитъ ихъ фасонъ, того времени, котда «она жила въ Парижѣ», то-есть, пробывъ тамъ три недѣли, бѣжала отъ кредиторовъ. Объ этомъ вы могли бы прочесть въ иностранныхъ газетахъ, если бы изъ нумеровъ, долетавшихъ до васъ, не исчезло, по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ, именно это извѣстіе на горе для вашего маленькаго сердечка, обожающаго Ольгу Петровну. А Иванъ Ивановичъ Добронравинъ (тотъ самый, что нажилъ деревню изъ трехсотъ рублей жалованья), онъ будетъ въ теченіе всего вечера всѣмъ и всюду разсказывать о крестѣ, полученномъ недостойнымъ Чубуковымъ, будетъ до мельчайшихъ подробностей разбирать всю позорную дѣятельность Чубукова, его жены, дѣтей, родственниковъ, слугъ, крестьянъ и, все-таки, не успокоитъ своей желчи, почувствуетъ ея приливы и завтра, и послѣзавтра, и по необходимости будетъ ее изливать снова за вистомъ до тѣхъ поръ, пока самъ не получитъ креста. А опера? Княжнѣ Мери дѣлается дурно, если ей не дадутъ говорить объ оперѣ. Тамберликъ, Кальцоляри, аріи, дуэты, парижская опера, петербургская опера, — о, восторгъ! — о, счастіе! о, княжна Мери, какъ громадно великъ, какъ подавляющъ вашъ умъ! Моя кухарка тоже цѣлый день надоѣдаетъ мнѣ разсказами о дороговизнѣ говядины и злокачественности картофеля, она даже знаетъ, почему дорога говядина и въ пятнахъ картофель, — но, другъ мой, чѣмъ я могу помочь тебѣ?
Итакъ, очертивъ характеры своихъ героевъ, я могу не передавать всѣхъ ихъ разговоровъ. Достаточно сказать; что Скрипицына и ея друзья любили другъ друга, и каждый изъ нихъ давалъ довольно много времени своему собесѣднику на разсужденья о любимомъ его предметѣ. Такимъ образомъ, наговорившись досыта, одинъ уступалъ слово другому, тотъ тоже договаривался до изнеможенія, вывертывать свой предметъ на изнанку и показывалъ, что пришелъ чередъ третьему, за третьимъ слѣдовалъ первый. Эта система взаимныхъ услугъ и одолженій знакома всѣмъ, кто хоть разъ былъ въ русскомъ обществѣ: оно очень скучно для посторонняго, но зато каждый членъ общества можетъ до совершенства объѣздить своего «конька». Да что же и дѣлать, не объ общественныхъ ли дѣлахъ разсуждать? Этимъ витьемъ веревокъ изъ песку и себя не потѣшишь! Послѣ обѣда братъ отправился въ ту комнату, гдѣ вышивала Варя, и сѣлъ противъ нея. Варя не пошевельнулась и продолжала вышивать. Кадетъ посмотрѣлъ на вышивку, посвисталъ, зѣвнулъ два раза, наконецъ, взялъ ножницы и сталъ играть ими. «Не стану я съ нимъ говорить», — думала Варя. «А вѣдь ты первая заговоришь», — размышлялъ онъ. Долго длилось молчаніе, наконецъ, Варѣ понадобились ножницы. Она поискала ихъ и, увидавъ, что онѣ въ рукахъ кадета, покраснѣла и устремила на нихъ глаза.
