Гельм встрепенулся, выбросил сигарету.
— Рози! — тихо позвал он.
Рози остановилась. Гельм подошел к ней.
— Здравствуйте, господин Гельм, — девушка улыбнулась.
— Здравствуй, Рози. Молиться идешь?
— Да, господин Гельм. Я тороплюсь к воскресной службе.
— Слушай, Рози, — глуховато сказал Гельм. — Богу было бы более угодно, если бы ты помогла мне сегодня привести мой угол в порядок. Мне это трудно сделать одной рукой.
В глазах Рози Гельм увидел сочувствие.
— Но ведь сегодня воскресенье, господин Гельм.
— Тем выше бог оценит твою жертву.
Рози минуту колебалась. В это время устрашающе загремел орган. Гневными, казалось идущими с самого неба, голосами он говорил о страшных муках, ожидающих грешников, предвещал катастрофу и проклинал весеннюю землю, на которой, как утверждали патеры, накопилось слишком много греха.
Рози вздрогнула, глаза ее округлились от мимолетного страха. Гельм понял тревогу девушки, взял ее за руку. В легком пожатии руки Гельма Рози почувствовала поддержку и опору. Страх исчез.
— Я понимаю, Рози, — заговорил Гельм, — ты работаешь всю неделю с утра до ночи. В воскресенье хозяйка отпустила тебя на молитву. Тебе эти часы очень дороги. Но разве доброе дело не лучше, чем пустая молитва, которую читаешь не сердцем, а только устами? Кажется, так говорят патеры в кирхах? Понимаешь, с одной рукой я не справлюсь, а помочь мне некому.
— Хорошо, — решительно сказала Рози. — Я помогу вам.
Они прошли двор и под лестницей в мансарду спустились вниз. Квартира Гельма состояла из небольшой комнаты и крохотной кухоньки.
— Бог мой! — воскликнула Рози, увидев пыль на подоконниках, черную паутину по углам. — Как вы живете в такой грязи?
— Переодеться ты сможешь в кухне, — сказал Гельм. — Там в шкафу есть халат и туфли.
Гельм принес ведро воды, достал жесткую щетку, мыло и тряпку.
Подоткнув полы халата, шлепая туфлями, Рози взялась за работу. Все пришло в движение. Повеселевший Гельм выносил грязную воду, приносил чистую, согревал ее на газовой плитке, скреб щеткой пол и разговаривал с девушкой.
— У тебя доброе сердце, Рози.
— Доброй быть лучше, чем злой.
— Ты подарила мне свой воскресный отдых. Наверно, пожалела калеку?
— Люди должны помогать друг другу. А что вы остались без руки, в этом не ваша вина.
— Конечно.
— И еще я сочувствую тем, кто одинок. Ведь я тоже одна на свете. Под Штоккерау у нас было свое хозяйство, но отец умер в феврале этого года, и все хозяйство пошло за долги. Пришлось наниматься в горничные. Жизнь очень трудна, но я не боюсь никакой работы. А вы, господин Гельм, недавно приходили к Райтерам прочищать дымоходы в кухне. На вас так много было сажи! А сегодня я вас и не узнала. У вас, оказывается, очень симпатичное лицо.
— Спасибо, Рози, — улыбнулся Гельм.
— Где вы потеряли руку?
— В Сталинграде.
— Вы, должно быть, очень не любите русских?
— Почему я должен их не любить?
— Ведь они лишили вас руки.
— Нет, Рози, руки меня лишили не русские, а шайка Лаубе.
— Лаубе? — Рози удивленно взглянула на Гельма. — Ведь он не был в этом Сталинграде!
— Ты, видно, многого еще не знаешь, Рози. У меня нет причины ненавидеть русских.
— Вы, должно быть, хороший христианин, господин Гельм, если прощаете своим врагам.
— Ну, нет, — усмехнулся Гельм. — Врагам я вовсе не намерен прощать. Но русские не враги мне. Я был их врагом, когда носил солдатскую форму и служил фюреру. Совершилось величайшее преступление — нас превратили в палачей народов. Нам говорили: «У французов белый хлеб и вино Шампани. Это несправедливо! Хлеб и вино должны принадлежать немцам. У норвежцев рыба. Русские владеют огромными пространствами на Востоке, а немцы ютятся на клочках земли в центре Европы. Это несправедливо! Фюрер призван положить конец вековой несправедливости. Он даст землю и хлеб, вино и рыбу великой германской расе…» Иначе говоря, нас призвали все это отобрать у других народов, стать разбойниками. На меня напялили мундир, мне сказали: «Ты должен сражаться за величие и честь своей страны». Что же угрожало синим горам и зеленым долинам Австрии? Я не знал. Каждый, кто не был окончательно глуп, на войне понял, что любовь к родной земле существует не только у немцев. Слова о фатерланде, за который я должен сражаться, были враньем! Я догадывался об этом еще во Франции, но понял в Сталинграде. Мы дичали и сходили с ума среди развалин города, штурмуя остатки домов, в которых укрепились русские солдаты. Целый месяц ни на один час не прекращалась битва на улицах. Глаза болели от едкого порохового дыма. Он копился в наших глотках, словно сажа в трубах…
— Боже! — тихо проговорила Рози. — Какой ужас вы пережили!
— А нас гнали все на новые и новые штурмы. За месяц наша рота пополнялась шесть раз. Пять человек, не выдержав страшного напряжения нервов, сошли с ума, двое застрелились, кое-кто ругал самыми страшными ругательствами русских за их упорство, за то, что им недоступно чувство усталости и страха. «Почему они так держатся за эти развалины? Ведь города нет, он сметен, борьба за него бессмысленна!..» Но я думал другое: «Степи и леса России! Это сыновняя любовь к вам вызвала гнев и невиданное упорство Сталинграда… Зачем я пришел сюда? Кто меня звал? Я борюсь против свободного народа, моя борьба преступна, и если я навеки лягу среди руин Сталинграда, значит меня постигла заслуженная кара». Я молил судьбу, чтобы она избавила меня от кары. Я хотел понять, кто в этом мире прав, кто виноват, и стать на сторону правых… И вот нас погнали занимать развалины большого дома. Над ними целый час кружились самолеты, сбрасывая свой страшный груз. Затем ударила артиллерия. Казалось, в развалинах не осталось ничего живого: только дым и прах. Мы пошли на штурм. От дома нас отделяло несколько шагов. И в одном из темных проломов окон, над нагромождением кирпича и согнутого железа, как пламя, вспыхнуло легкое красное полотнище. В первый момент я не понял, что это такое. Но когда оно развернулось, я увидел золотую звезду. Это было боевое знамя. Оно пламенело, как кровь всех, кто погиб за торжество революции. Полотнище было истерзано осколками. Оно полыхало над развалинами, а мы шли на него. Русские открыли огонь. Я не успел залечь. Пули раздробили мне руку. Я выронил оружие и упал, потеряв сознание… Пришел в себя в госпитале… Домой я вернулся без руки и здесь нашел людей, которые мне все объяснили…
— Как это страшно! — тихо проговорила Рози.
— Да, Рози, страшно той несправедливостью, которой мы служили. Но теперь, — голос Гельма окреп, — если мне придется выступать против истинных врагов моей родины, то только под тем знаменем, которое я видел в Сталинграде.
— Вы еще думаете воевать, господин Гельм? — удивилась Рози. — Значит, это правда, что говорит доктор Райтер: «Скоро в мире снова запахнет порохом».
— Нет, Рози, я не о той войне говорю, которую имеет в виду Райтер. Пока живы такие люди, как я, — а их много на свете! — мы будем бороться против войны всеми своими силами. За мир слишком дорого заплачено. Мы будем хранить его, как собственное сердце.
— Доктор Райтер еще говорит, что у русских нет атомной энергии.
— Нет, так будет. Но она им понадобится не для войны. А кроме того, на их стороне сочувствие таких людей, как я и ты, Рози. Ты ведь тоже не хочешь нового побоища?
— Мне даже думать об этом страшно, господин Гельм.
— Вот что, Рози, — серьезно сказал Гельм. — Не называй меня господином.
— А как же? — удивилась Рози.
— Товарищем! Товарищ Гельм. Или же товарищ Фридрих.
— Товарищ? Для меня это непривычно.
— Привыкай. Только так и должны называть друг друга люди труда. Мне говорил об этом Зепп Люстгофф.
— Кто это?
— Мой друг, Рози. Ах, что это за человек! Я горжусь им. Я хожу на собрания, где он выступает. Слушаю его, учусь у него. Я хочу быть таким, как он. Вчера я рассказал ему о своих столкновениях с Лаубе — как я ему досаждаю словами. «Ты этим ничего не достигнешь, Фридрих, — сказал он. — С ним нужно бороться иначе…» При встречах Зепп говорит мне: «Здорόво, товарищ Гельм!» Это прекрасное, сердечное обращение — товарищ. И я хотел бы, чтобы и ты так же называла меня.
…Через два часа упорной работы в комнате и кухне пол стал как новый, подоконники засияли. Кухонная посуда, стулья, шкаф, стол, рамы олеографий — все, как показалось Гельму, улыбалось, испытав на себе прикосновение рук неутомимой Рози. Она мылась и переодевалась на кухне. Из-за неплотно прикрытой двери слышалось ее пение. Вдруг она громко рассмеялась.
— Фридрих, слышишь? — выкрикнула она, и оттого, что Рози так дружески и просто обратилась к нему, сердце Гельма радостно забилось.
— Да, Рози, слышу!
— Я сначала подозревала, что ты хотел меня разжалобить и заманить в ловушку. Как неопытную девчонку! Если бы это было так, то я бы тебя здорово отлупила. Я ведь сильная.
