Сергей Григорьев - Кругосветка

— Ах! — воскликнула Маша.

Восклицание Клоунады относилось не ко мне, а к коту: он-таки подобрался к колбасе.

— Маша, смотри за котом!

— Я обещал быть кратким, жестоким, ясным и держу свое обещание. И теперь бросаю огненную стрелу в нашу Машу, явно поощряющую ворюгу-кота. Кот опоганил колбасу.

— В чем же я-то провинилась? Или уха нехороша была?

— Вина твоя не в ухе. Я видел, что она хороша. Пешков и я ее даже не попробовали, но не ты ли положила перед Пешковым две ложки? Что ты этим хотела сказать? Ясно. Ты хотела сказать: «Алексей Максимович, вы не потому купили рыбы, что хотели приветствовать возвращение блудного сына, вам самим стерляжьей ушицы захотелось… Ну и возите уху сразу двумя ложками, правой и левой рукой»… И что же мы видели? Я отдаю должное чуткой совести Пешкова: он не прикоснулся к ложкам — он сразу понял Машин намек, и совесть в нем заговорила раньше, чем в любом из нас. Но мы здесь никого не судим, а обсуждаем создавшееся положение. Ага! Вот, вижу, вы все повеселели: все-де уху ели, все и виноваты.

— А вас завидки берут?

— Не скрою — да. Ау! Ухи нет, но не в этом дело. Все это поэзия, а вот суровая проза: у нас нечем заплатить мужикам за перевоз лодки из реки Усы в реку Волгу на меридиане села Переволока… В кассе у меня сорок семь копеек серебром.

— Ах! — воскликнула Маша.

— Ох! — вздохнул Стенька.

Козан внес предложение:

— Мы перетащим лодку сами, своими руками.

— Пять верст, милый, да в гору высотой, пожалуй, сажен в пятьдесят!..

— Трудновато! — подтвердил Пешков.

— Невыполнимо! Однако я и это допускаю. Безумство? «Безумство смелых, вот мудрость жизни». Так? Есть, однако, другое препятствие.

— У него вечно препятствия! — ехидно заметила Маша.

— Препятствия видеть не мешает, иначе можно копнуть носом и понюхать, чем земля пахнет!

Пешков стал на мою сторону, что меня окрылило, и я продолжал:

— Допускаю: мы своими руками перетащим лодку через горы. Сколько времени займет этот геркулесовский подвиг — это я опускаю. Словом, лодка наша спущена у Переволоки в Волгу. И нам после того до Самары идти против воды еще верст восемьдесят…

— Сильно преувеличено… Почти вдвое, — поправил меня Алексей Максимович.

— Пусть так. Но нам угрожает голод. Я был уверен, что наше довольствие в верных руках. Однако половину колбасы наша хозяйка скормила коту. Остальное кот опоганил. Я вижу, что Абзац уже доедает свою булку… Каковы же наши ресурсы? Завтра мы еще будем хлебать прекрасную уху из ершей нынешнего улова. Котелок у нас есть. Но согласитесь, что трех арбузов («Мы их съедим и не заметим», — вставил Пешков), десятка воблы и что осталось хлеба, при наличности в сорок семь копеек, — мало! Мы не можем продолжать кругосветку!

— Все? — глядя на меня горящими глазами, выдохнула Маша.

— Все! — подтвердил я. — Чего же больше?

— Пусть Батёк скажет. Вот! — Маша указала на Батька.

Тот сидел, погруженный в глубокую думу.

— Подбросьте в костер дров! — приказал Пешков. — Чтобы ярче пылал огонь! Осветим полным светом лицо нашего юбиляра!..

Огонь весело запылал, раздуваемый ветром.

— Ну, Петя… — поощрил Батька Алексей Максимович.

Батёк обвел всех сумрачным взором.

— В таком разе… — начал он, — ежели говорить напрямки… Или, например…

— Строго говоря, — подсказал Абзац.

— Строго говоря, — повторил Батёк, — ну, чего тут рассусоливать? Едем!..

— Куда едем? — воскликнул я, указывая левой Рукой вверх по Волге, к Жигулям, а правой — вниз, к Самаре.

— Куда, куда? — рассердился Батёк. — Куда ехали, туда и поедем.

Общий гул голосов показал, что Батёк сформулировал общее желание: оно осталось неизменным. Пешков, смеясь, толкнул меня в бок:

— На чем мы с тобой попались!.. А?..

Мусор, оставляемый человеком на его временных стоянках, мне всегда был противен, хотя на подобных остатках основана чуть ли не целая наука. В своих прогулках с ребятами мы установили правило: покидая стан, убирать за собой. Все, что можно сжечь, мы в последние минуты сжигали. Это Алексей Максимович называл «часом всесожжения».

Ребята собрались в дорогу быстро. В костре весело догорали клочки бумаги, освещая сборы.

Маша, видя, что Алексей Максимович не встает с места, любезно предложила ему:

— Хотите еще чаю? А то я чайник выполощу!

— Выпил бы. С удовольствием и с лимоном.

— Ах, милые мои, где ж лимон?

— Лимон мы купили!

— Лимон был, — подтвердил Вася Шихобалов. — Я еще дяде Сереже говорил: «Пешков любит пить чай с лимоном».

— Я сейчас, — метнулась Маша, но Пешков ее остановил:

— Нет! Это очень хорошо, что ты забыла про лимон. Мы едем на север. Нам угрожает голод… Цинга — спутник голода. Лимон — лучшее средство против цинги… Уж вы мне поверьте — это так!

— Она забыла про лимон?.. Забыла про лимон!.. Неужели она про лимон забыла? — слышались голоса притворного удивления.

На Машу указывали пальцами. Все мы, каждый по-своему, уже в чем-то провинились, она одна до сей поры ускользала от общей участи. Наконец-то и она попалась!..

— Забыла про лимон? — Я покачал головой с укоризной.

Маша сконфузилась не более чем на полминуты и с женской ловкостью отвлекла разговор от лимона:

— Колбасы у нас осталось все равно немного, я вам разделю всем по кусочку.

От колбасы, хотя кот ее опоганил, отъев пупочек, где привязана пломба «Братья Беловы, Москва», отказаться ни у кого не хватило мужества.

Остаток колбасы Маша аккуратно завернула в бумагу, промолвив:

— Остатки сладки.

— А это кому?

— Как это кому? Конечно, коту.

— Он получил свою порцию.

— А на завтра?

— На завтра! Кот-то не наш.

— Наш. Вы не заметили — он вовсе не серый, а трехшерстный. — Маша показала нам белое в рыжих пятнах брюхо кота. — Коты трехшерстные бывают очень редко, и оттого они приносят счастье…

— Кот чужой.

— Мой кот! — настаивала Маша.

Алексей Максимович разрешил спор:

— Превосходно. Пусть это кот, трехшерстный кот, будет в нашей экспедиции Маскоттой, талисманом счастья. Мальчишки, несите стол и чашку на стан, верните и поблагодарите, а про кота скажите, что он убежал в лес. Потом — о чем можно и не упоминать — мы вернем кота.

— На обратном пути, — закончил я.

Пока мальчишки бегали на стан, мы все собрали. Маша, укладывая наши запасы в лодку, приговаривала:

— Три арбуза… Банка… Десяток воблы… Лимон… Черный хлеб… Калач… Свежая рыба, хлеб, ерши, вобла, арбузы, лимон, золотые рыбки.

Возвратясь, Абзац доложил:

— Там все спят. Мы оставили чашку и стол, и я написал на песке: «Спасибо».

— Непрочна благодарность, написанная на песке: к утру ее сровняет и занесет ветер… — сказал Пешков. — Но мы ведь вообще пишем на песке, не так ли, Преподобный?

— Ау! — ответил я.

— Еще надо поправить одну опечатку, — сказал Абзац. — Если бы кошка, то «Маскотта», а если кот, то «Маскотт».

— Разумеется, так, — согласился серьезно Алексей Максимович.

— Маскотт, Маскотт! — позвала Маша. И кот охотно прыгнул за нею в лодку.

Поставив мачту, мы столкнули лодку и подняли парус. Он наполнился ветром, под лодкой запела вода, и лодка пошла очень ходко, ныряя с волны на волну.

Глухонемые молнии вспыхивали все чаще. Мальчишки сбились в плотную кучку на елани у мачты, о чем-то со смехом переговаривались и возились. Пешков правил. Я одной рукой держал шкот от паруса, не крепя его (на случай шквала), а другой рукой выплескивал плицей воду: на волне пазы старой лодки разошлись, и она дала порядочную течь. Маша и хотела бы, но не могла мне помочь: на ее коленях сладко спал Маскотт. Спустить его на пол Маша опасалась: вдруг он выпрыгнет из лодки в воду (опасение напрасно: рыбачьи коты привычны к плаванию во всякую погоду, лодка — дом для них).

— Хорошо идем! — сказал Пешков.

Мы шли очень ходко, уже миновали Ворота. В пойме Сока встал огромным круглым караваем и остался позади каменный Царев курган. Слева надвигались грузные громады Жигулей. Пешков правил к горному берегу, где нечего было бояться застругов и мелей. Ветер дул ровно, хотя отошел к востоку, и был по-прежнему сухой и горячий. Стало даже теплее, чем на закате, и холодные брызги, сорванные ветром с гребней волн, приятно кропили лицо и руки.

— Никак дождь?.. — забеспокоилась Маша. — Коты не любят сырости.

— Дождя не будет, — уверенно сказал Алексей Максимович.

— Воробьиная ночь, — подтвердил я.