С поезда сошли на станции Торфяная, примыкавшей к одноименному поселку при помощи заржавевшей связующей нити, то есть узкоколейки. Поселок этот, некогда процветавший благодаря мощным торфоразработкам, ныне захирел и представлял разве что клюквенно-грибной интерес. Из Мшинска по выходным дням наезжало сюда порядочно народу, озабоченного не столько добычей лесных даров, сколько оздоровительно-прогулочными упованиями.
Воздух в городах с каждым годом становился ядовитей, информация о неизлечимых болезнях все назойливее — вот люди и забеспокоились, да так, что в пригородных поездах по выходным дням в определенные часы можно было стоять без помощи ног: такая сверхплотность в вагонах образовывалась. Подсчитано даже кем-то: если население земного шара стиснуть до положения субботнего пассажира подмосковной электрички, то все это население запросто может разместиться на территории карликового государства Люксембург.
В пристанционном сквере гнездилось небольшое летнее кафе, которое, как говорится, дышало на ладан перед закрытием на зиму. В палатке имелась черствая, при последнем издыхании, снедь в виде хлеба, посиневших от холода котлет и чуть теплое какао, настолько густое, что напоминало гороховое пюре. Возле палатки — столики для еды «в стоячку», под открытым небом.
— По стакану какао? — Потапов вопросительно потянул воздух носом. — Серьезней заправимся где-нибудь на лоне. Согласна?
Взяли по стакану. Напиток оказался не таким уж и густым и отдаленно напоминал не только какао, но и кофе.
За одним из столиков компания молодых людей, сбившаяся в непроницаемый для постороннего взгляда кружок, разливала по грязным стаканам что-то свое, приносное.
Потапов, относивший буфетчице порожние стаканы, бесстрашно посмотрел в сторону киряющих, и тут на глаза ему попался прыщавый пэтэушник, тот самый трусливый сквернослов из вагона, сбежавший с лекции Потапова прежде других. Скверный, от слова «сквер», кружок по сравнению с его вагонным вариантом заметно разросся: помимо бородатеньких сопляков — еще три сердитых мотоциклиста в красных касках, выражение глаз замаскировано под скуку, на губах презрительная ленца, под шуршащими капроновыми курточками — дремлющая мощь суперменов, заблудившихся среди лилипутов.
Красные их мотоциклы стояли на проезжей части дороги, касаясь друг друга передними колесами, словно обнюхивались. На лицах мотоциклистов было написано, что они вот-вот умрут от скуки, если не совершат что-нибудь «обалденное».
Задержавшись возле тесной компании, Потапов побренчал стаканом о стакан, как бы прося слова. Он и сам не понимал, что его дернуло ввязаться: сегодняшний ли дерзостный настрой, когда все, к чему бы он ни прикасался — жестом, словом, мыслью, — беспрекословно подчинялось, сникало, или же нынешний антиалкогольный порыв всей страны, — кто знает? Во всяком случае, к звону его порожних стаканов прислушались.
— Чего тебе, отче? — поинтересовался мотоциклист, стоящий к Потапову лицом. — Плеснуть? Кидай трояк — нацедим.
— Ваше здоровье, господа самоубийцы! — Иван Кузьмич приветственно вознес над головой один из стаканов.
Потапов отметил для себя, как медленно разворачиваются к нему лица остальных сотрапезников. Такие все юные и такие настороженные, опытные. Прыщавые в бородках узнали Потапова и заметно встрепенулись изнутри: жить им стало, по всем приметам, намного интереснее, чем минуту назад.
— Пацаны! Этот козел еще в поезде возникал. На рога лез!
Ребятишки дружно загалдели, заперебирали всякие липкие слова, и только один из мотоциклистов, лицо костлявое, мускулистое, в глазах — охотничья сметка, явно постарше остальных, обратился к Потапову со сдержанной яростью:
— Вам что, больше всех надо?
Потапов не спешил с ответом. Он и впрямь прикинул: много ли ему надо? Не от жизни — от дня сегодняшнего, от состояния теперешнего — много! Почти все, что его окружает, хотелось нынче вместить в сердце, переполниться жизнью, ее огнем, чтобы никогда уже не гаснуть, не затухать на ее ветрах. Сегодня Потапова многое радовало и обнадеживало, и прежде всего то, как лихо он принялся за дневные обязанности, как вдохновенно вонзился в утро, сокрушая свои сомнения, страхи и постороннюю волю. Много ли ему надо?
«Во всяком случае, больше, чем всегда», — улыбнулся Потапов своим мыслям, а вслух продолжал:
— Я не очень красиво плаваю, ребятки, но, когда на моих глазах тонут, не раздумываю. Вот только прежде я, перед тем как в воду войти, не только ботинки, но и шляпу снимал, как ненормальный. А сегодня — прямо в шляпе.
Среди «тонущих» произошло короткое замешательство. От Потапова все они, как по команде, отвернулись, держа совет. Разговаривали приглушенно и несколько озадаченно:
— Наверняка — мент!
— Книжечку предъявит и…
— Линяем, братва. Придурок какой-то…
Со стола собирали нехотя, затыкали и прятали в карманах бутылки, чесались, кряхтели, сквернословили, ко почему-то не слишком громко, а как бы по обязанности. Во всяком случае, не засиделись. Потом похватали мотоциклы, завели. Поднялся невероятный рев. Все шестеро разместились по сиденьям. И тут началось. На приличной скорости закружились вокруг кафе, дыму напустили, гаму! Кругов по двадцать намотали. Это чтобы в долгу не остаться, выговориться — хотя бы при помощи двигателей. И наконец умчались прямиком по заросшей подорожником узкоколейке, шпалы которой давно стерлись до земли, и теперь меж заржавленных рельсов пролегала отчетливая тропа.
Потапов молча отобрал у Насти сумку с провизией и так же молча направился по бывшей узкоколейке в сторону низкорослого, приболотного леса. На тропе, утопленной в шпалы, не успел рассеяться залихватский мотоциклетный дымок.
— Иван Кузьмич, а Иван Кузьмич… — канючила Настя, едва поспевая за Потаповым.
— Чего тебе, Настя? — Не оборачиваясь, Потапов прибавил шагу. — Боишься, что к лешему в гости заведу? А ты не бойся, а ты положись на Потапова. У него опыт. Потапов ориентируется лучше в лесу. Потапов в детстве ходил босиком! По рыхлой земельке.
— Иван Кузьмич, а вы сплетен не боитесь? А вдруг Марии Петровне донесут, что мы с вами в лес ходили вдвоем?
Потапов невольно умерил шаг и все же останавливаться не почел нужным.
— Смотри под ноги, Настя. Не подверни лодыжку. На руках мне тебя до поезда не донести. А на загорбке не поместишься. Из нашей поездки секрета делать не намерен.
— Иван Кузьмич, а вы натурально мотаете? Или понарошке на работу не пошли? Небось отгул взяли?
Или как там у вас называется, когда начальство на работу… кладет?
— Что кладет? Ах, да…
— Ну, так мужики на фабрике выражаются, когда на работу идти не хочется. Почаще в курилке надо бывать, чтобы голос народа…
— Подслушивать? В курилке я не бываю, потому что не курю. А на работу нынче на полном серьезе не пошел! Не имею права ходить туда…
— Почему?
— Считай, что я себя уволил. Отстранил! По собственному желанию. Как не справившегося с должностью. Как несоответствующего. И за нарушение трудовой дисциплины, то есть за сегодняшний прогул. И за грубость с подчиненными, то есть за мелкое хулиганство. По многим статьям, Настя, по многим, если не по всем! Не имею права работать с людьми. Ни морального, ни юридического.
Потапов остановился на тропе, поджидая Настю.
— Интере-есно…
— Не так интересно, как тошно…
Пропустив девчонку вперед и глядя под ноги на стершиеся, перекушенные пешим движением шпалы, Потапов задумчиво потащился за Настей. Однако, идя на буксире, успевал что-то говорить и говорить, словно все эти кабинетные директорские годы принудительно молчал и только сейчас, выбравшись за город в предсентябрьские настойные воздухи, напитанные зрелыми запахами трав и листвы, под глубокое, густо-голубое небо, заговорил как задышал — взахлеб, полной грудью.
«С резьбы сорвался», — отметила про себя Настя, стараясь идти ровно, не дергаясь и не останавливаясь, не отвлекая Потапова от исповеди, давая ему выговориться, чтобы потом распоряжаться им более рационально.
— Думаешь, я работал, Настя?! Когда директором был?!
— Вы и сейчас директор. А директор что делает? Руководит.
— Вот! Истина — устами младенца. Ни с людьми, ни над собой — не работал! А всего лишь — руководил. Рукой водил, как правильно выражаются твои мужики. А если честно: не руководил даже, а — кричал! Рычал на людей…
— Вы и сейчас кричите.
— Совершенно верно! На мастеров, на снабженцев, на контролеров, на плановиков-экономистов, на бухгалтеров — вопил постоянно, визжал, даже ногами сучил, руками об стол колотил! Не всегда вслух, но постоянно психовал, злился, потому что в узаконенном обмане соучаствовал, а не обувь выпускал, потому что не для людей шили все эти туфли, сапожки, башмаки, тапочки, а для отчета! Единственный интерес имели, чтобы цифирь в конце месяца сошлась в нужном исчислении. Чтобы коллектив внакладе не остался. Вот и почитали «коллектив» предприятия за «весь народ»! Ему, коллективу, угождали. А людей, покупателя, — обижали, обманывали. И до сих пор обижаем! И неизвестно, когда остепенимся. Вот и приходится кричать!
