Как-то нехорошо и тягостно ему здесь. Неловко и стыдно. Будто он дверью ошибся.
— Пойдем отсюда, — снова сказал он Лешке. Но уже построже.
— К-куда? — икнул Лешка Ведмедь. И в соловых глазах его пробудился интерес.
Верочка постелила Николаю в кухне. Застелила ему раскладушку — может быть, ту самую, на которой он раньше спал, когда жил здесь.
— Спокойной ночи, Коля, — сказала Верочка и прикрыла за собой дверь.
Но эта дверь, отделявшая кухню от комнаты, была, так сказать, символической дверью, для видимости — мол, ежели дверь закрыта, то мы без вас, а вы без нас. И стена, отделявшая кухню от комнаты, была символической стеной, для блезиру — мол, если стена, то считай, что тебе из-за этой стены ничего не слышно, что стена эта глухая и сам ты глухой.
Еще бывают в некоторых домах такие двери, такие стены.
И Коля Бабушкин, раздеваясь, пытался убедить себя в этом — что стена глухая, что он сам глухой. Он стал сосредоточенно думать о предстоящих завтра делах. Потом он запел вполголоса любимую свою песню «Не слышны в саду даже шорохи…», но тотчас сообразил, что его песня так же свободно и беспрепятственно проникает сквозь стену, как и то, что происходит за стеной.
А за стеной выкобенивался пьяный Лешка Ведмедь.
Он еще на улице начал выкобениваться, когда Николай тащил его через дорогу. Он кидал в снег свою шапку, сам садился в снег, упирался и горько жаловался, что его обманули: обещали повести куда-то, а ведут домой. Он даже драться лез, но Коля Бабушкин на это не стал обращать внимания (что с него возьмешь, с пьяного?) и кое-как доволок Лешку до дому.
А сейчас Лешка Ведмедь выкобенивался в соседней комнате, за стеной. И сквозь эту стену свободно и беспрепятственно проникали не только пьяные выкрики Лешки, но даже шепот Верочки, старавшейся его утихомирить.
— Я г-гражданин или не г-гражданин? — кричал Лешка Ведмедь.
— Гражданин, Лешенька, гражданин, — шептала Верочка.
— И я, как г-гражданин, имею п-право… в-выпить? — кричал Лешка.
— Имеешь, Лешенька, имеешь.
— Я им-мею право выпить… И я в-выпиваю! — торжественно заявлял Лешка Ведмедь.
Ну что с него возьмешь, с пьяного.
Коля Бабушкин выключил свет, скользнул под одеяло, уткнулся в подушку, ладонью прикрыл ухо. Уснуть бы скорей.
Но не тут-то было. Отстояв свое право выпить, Лешка стал выражаться. Он выражался обстоятельно и длинно. И скверно. И хотя Николаю были давно известны все тому подобные выражения, он испугался за Верочку: ей-то, наверное, еще не все тому подобные выражения известны. Ему сделалось страшно за нее.
— Лешенька, не надо, — умоляюще зашептала Верочка. — Лешенька, тише… Коля услышит.
— А я на него… — Лешка поперхнулся. Должно быть, Верочка зажала ему рот.
— А ты с ним… — снова поперхнулся Лешка.
Опять ему рот зажали.
Потом за стеной стало тихо. Совсем тихо. Неожиданно тихо. И в этой наступившей тишине яростно скрежетнула кровать.
И в этой наступившей тишине так отчетливо проступил шепот:
— Лешенька, не надо… Ты ведь пьяный. Коля Бабушкин рванул подушку себе на голову.
Рванул поверх подушки одеяло. Зарылся. Заснул.
Он лежал, зарывшись головой под подушки, не шевелясь, боясь шевельнуться, чтобы там, за стеной, не знали, что он не спит.
Он спит. Он умер.
Но хоть он и спит, хоть он и умер, а ему все же кое-что слышно. Он услышал, как под его раскладушкой пробежала мышь, как она пискнула, как забралась в блюдце кота Романа. «Да ведь это Маруська». — «Почему… Маруська?» — «Так. Ее Маруськой зовут».
Он услышал, как за стеной, в соседней комнате, тикают часы — светящийся будильник, свадебный подарок.
И как Верочка тихо поцеловала Лешку.
И снова наступила тишина.
Тогда Николай встал, оделся, не зажигая света, нащупал в прихожей свою оленью куртку, свою длинноухую шапку, свои щетинистые лыжи-голицы, отпер дверь и вышел на мороз.
Было очень поздно. Была глубокая ночь.
Дежурная гостиницы спала, зябким клубком свернувшись в кресле. Сперва она, спросонья, даже в толк не могла взять, что от нее нужно Николаю. Зачем он ее тормошит за плечо, Но потом, наверное, догадалась.
Она сладко зевнула и раскрыла журнал приезжающих. Сладко зевнула и взяла у Николая паспорт. Сладко зевнула и выдала ему бумажку.
— А ключ? — спросил Николай.
— Ключ? Там без вас одиннадцать… У них ключ.
В двух просторных, как солдатская казарма, комнатах храпели на разные голоса. Кто с присвистом, кто без. В темноте белела постельная белизна.
Коля Бабушкин нашел свободную койку у самой стены.
И уже, наверное, во сне развесил на батарее портянки.
Винтовочный зрак смотрел угрюмо и холодно. Мушка едва заметно колебалась — выше, ниже, правее…
Сперва Николай даже не поверил. Может быть, он еще спит? Может быть, ему все это снится? Мало ли что может присниться человеку под утро?
Нет, он не спит. Его тело все еще неподвижно, сковано — но уже не сном. Глаза открыты. Он со всей отчетливостью видит: комната, дверь, за дверью — еще комната, кровать, на кровати сидит кто-то в лыжных штанах, вскинутая малока-либерка, палец на спуске, холодный винтовочный зрак, мушка ползет чуть левее, замерла, отыскав точку… Целит в лоб.
Рука Николая выскользнула из-под одеяла, наугад подхватила с полу валенок и с силой метнула — туда, в него…
От удара откинулся назад вороненый ствол, закатился черный зрак, винтовка качнулась и грохнулась наземь, звякнув железом. А тот, который целился, затылком глухо влип в стену.
Николай сорвался с постели, будто его ветром сдуло, и босиком, в полотняных кальсонах с мотающимися тесемками ринулся в смежную комнату. Схватил за грудки, рванул с кровати на себя, ногой оттолкнул ружье… — Ну?! — и задохнулся от ярости.
Перед ним маячило бледное лицо, ошалелые глаза.
— Ты… чего?
— А ты чего?
Руки Николая сжимали порывисто дышащую вельветовую грудь.
— Я?
И вдруг эта вельветовая грудь с застежкой-молнией и с латунным хвостиком авторучки, выглядывающим из кармана, вдруг она — эта грудь — мелко затряслась, заколыхалась. Обмякнув, как мешок, повиснув всем телом в цепких руках Николая, парень содрогался от хохота, и веселые брызги сверкали в его глазах.
— Ты чего? — опешив, переспросил Николай. И отпустил вельветовую грудь.
Парень плюхнулся на свою кровать, свернулся, мелко засучил ногами и продолжал навзрыд хохотать. Ненормальный какой-то. Или просто прикидывается?
Николай Бабушкин, по-прежнему насупив брови, стоял и терпеливо ждал, пока владелец малокалиберного ружья (он покосился на ружье) ТОЗ-20 уймется и даст свои объяснения.
Но парень, катаясь от смеха по своей кровати, лишь тыкал пальцем куда-то мимо Николая. Николай обернулся. Дверь. Смежная комната. Его кровать — та, на которой он сегодня спал, у стены. А на стене, над самой его кроватью, пришпилен кнопкой тетрадный листок; на листе — закрашенный лиловыми чернилами кружок.
«Яблочко», стало быть.
Тьфу…
Не говоря больше ни слова, Николай зашлепал к своей койке. Еще раз, поближе, разглядел чернильное «яблочко». Сел на холодную раму железного матраца. Й стал завязывать тесемки кальсон. Очень старательно и прилежно занялся он этим делом, и долго не поднимал головы.
А мало ли что может прийти на ум человеку, когда спросонья, едва глаза продрав, увидит он направленный на него зрачок ружья.
И вообще когда целый год, не вылезая, просидит человек в тайге, у Порогов, то лучше не испытывать его, этого человека, насчет всяких не-. ожиданностей и безусловных рефлексов. Ей-богу, не стоит.
Насупившись, все еще не поднимая головы, Николай стал пеленать портянкой ногу.
— Ты это самое… одним словом, не серчай, — сказал парень, вырастая перед ним. Он уже не смеялся и теперь разговаривал вполне серьезно. — Я, видишь ли, по утрам глаз тренирую. Сперва гантелями занимаюсь для мускулов, а потом для глаза. Это, видишь ли, самое первое условие, чтобы глаз меткости не терял — по утрам две минуты заниматься мишенью. Твоя койка вчера пустая была. Я и привесил над койкой… Соображаешь?
— Оружие не игрушка, — сухо заметил Николай, заправив штаны в валенки и вставая с койки. — И целиться в живых людей или даже мимо людей — игра опасная.
— Так ведь он у меня незаряженный, ТОЗ, — стал оправдываться парень. — Она у меня незаряженная винтовка…
Он даже сбегал в соседнюю комнату, подобрал с полу винтовку, вернулся и, клацнув затвором, показал, что винтовка и на самом деле незаряженная.
— Оно у меня незаряженное — ружье…
— Раз в год и незаряженное ружье стреляет, — наставительно сказал Николай. — И ты себе это стрелок, заруби на носу.
А вообще он чувствовал себя немного смущенно. И даже немного виноватым он чувствовал себя перед этим совсем молодым парнем, у которого еще молоко на губах не обсохло. Хотя и владеет нарезным оружием.
