Техническая служба была Громову не по душе. Он поехал в училище, чтобы получить звание офицера, что считал самым важным условием для служебного возвышения. Ему так страстно хотелось стать военачальником, что он, человек по натуре гордый, готов был ради карьеры и на лесть, и на унижение, и на подвиг, лишь бы побыстрее достичь своей цели.
Что запало в душу с юности, не выжечь и каленым железом.
И Громов не мог расстаться с мечтой своей юности и бранил отца, военную комендатуру, свою судьбу, командира роты, где служил, — бранил всех, кто помешал ему попасть на фронт, где бы можно было скорее осуществить свою цель. Опасности его не страшили.
В летном училище, куда его направили продолжать службу, центром внимания были курсанты, а механики, если попадали туда сержантами или старшинами, так и служили в этом звании до увольнения в запас.
Но если Корнев понимал, что глупо обвинять обстоятельства, не позволившие ему осуществить желание юности, и старался работать честно, то Громов всеми фибрами своей сильной натуры возненавидел училище и стал заводить знакомства среди штабных писарей с надеждой выбраться, как он говорил, «на фарватер».
— Это я-то не люблю службы!? — снова воскликнул Громов, и Корневу показалось, что в его черных непроницаемых глазах что-то сверкнуло. — Да неужели ты не знаешь, что во всей воздушной армии нет старшины, который так любит дисциплину, организованность и форму одежды, как я? Сегодня увидел генерала почти в штатском и обидно стало, больно... Нет, ты не знаешь, как я люблю армию. Армейская служба — моя, именно моя стихия. У меня больше данных, чтоб стать хорошим офицером, чем у любого салажонка курсанта. И это не только мое мнение...
— Ты хороший, даже примерный старшина, но, честно говоря, для технической службы данных у тебя небогато.
— Чхал я на техническую службу...
— А зря... Скоро вся армия станет технической службой...
— Техническая служба тоже бывает разная. В боевых полках и техники быстрее растут. А в этом училище... заводь какая-то...
— Если так мы все рассуждать будем, кто же в училище останется? — раздумчиво и сдержанно заметил Корнев, хотя ему уже претило словоизлияние бывшего друга.
— Салажат, что ли, мало?
— А кто их обучать будет?
— Хлюпики, вроде нашего Пучкова, всегда найдутся...
Чаша терпения переполнилась.
— Ты сам хлюпик!.. Сам!.. — закричал Игорь, негодуя на Громова. — Пучков эскадрилью в воздух готовит и не хнычет. А ты пришел и скулишь... Ты что же, на чужом хребте хочешь в рай въехать? Чхал я на таких!..
Игорь быстро вышел из палатки, высоко закинув матерчатую дверцу. На ходу он ослабил ремень и вспрыгнул на турник. Когда Громов, закурив, вышел за ним следом, Игорь делал «мах на солнце». Турник скрипел и раскачивался от вращения красиво изогнутого тела. Игорь всегда испытывал потребность в сильных физических движениях, когда нервничал.
Хотя и молод он был, а нервы иногда так разгуливались, что только физической нагрузкой он мог их успокоить. Да и неспроста он нервничал: были у Игоря отец и мать — погибли в войну; была и невеста, но, пока он служил, она вышла замуж за другого; были и родственники, и друзья — перестали писать, отвыкли, забыли. Вот и нашел он среди товарищей по нелегкой службе свой родной дом и свое любимое дело. Так можно ль за это упрекать?
— Разойдись! — командует Пучков, и механики бросаются врассыпную, каждый к своему самолету. В предрассветном тумане слабо вырисовываются контуры крыльев и фюзеляжей. Проходит минута, и в темноте раздаются призывы:
— Дежурный, ко мне!
— Дежурный, сюда!
С раскрытой тетрадью в дюралюминиевых корках дежурный спешит к крайнему самолету. Механик расписывается, что принял машину, бросает пломбы в оттопыренный от свинца карман дежурного, и тот опрометью бежит к соседней машине. С нее уже стаскивают брезенты, открывают кабины, протирают вспотевшие за ночь стекла. Отовсюду слышатся звон гаечных ключей, скрип баллонных тележек. Где-то позванивает воздушный провод. Это моторист слишком сильно отвернул вентиль баллона. Урчат моторы бензозаправщиков. Механики уже сидят на самолетных крыльях и держат в руках заправочные пистолеты. Из их крупнокалиберных стволов с шипением и свистом, как из пожарного брандспойта, бьют струи бензина.
А где-то на середине стоянки завывает и вдруг останавливается пропеллер. Что-то чавкает и захлебывается в моторе. Механик морщится и нажимает кнопку пускового магнето. Тонко, как шмель у оконного стекла, жужжит магнето, посылая в цилиндры искры. Пропеллер дергается, со свистом резанув воздух, превращается в невидимый ревущий диск. Слышат механики этот звук и оглядываются: кто же сегодня первым запустил? Кому осталось только опробовать моторы?
Дружеская зависть и симпатия возникает у них к тому, кто первым запустил мотор. Дежурный по стоянке, оказавшись у этого первого загудевшего самолета, обязательно чем-нибудь поможет механику: постоит ли возле огнетушителя, дозарядит ли воздушную систему.
А механик тем временем начинает опробование. Винт вращается все быстрее и быстрее. Покачиваются над землей широкие крылья, мелко дрожит антенна, протянутая над фюзеляжем, подпрыгивает хвост. Воздушные вихри беснуются под винтом, сдувают с самолета росу и уносят водяные брызги за хвост, туда, где уже занялся рассвет. Повеселело от рассвета зеленое поле аэродрома, повеселело и заволновалось. Воздушный поток треплет и вырывает с корнем траву и уносит на восток, к деревне, к рассветному зареву. Исступленно бьется о землю склонившаяся по ветру былинка, бьется и вдруг взлетает и долго перевертывается в воздухе... К первому ревущему мотору присоединяется второй... третий... четвертый... И вот загудела, запела вся стоянка! Сотни воздушных винтов родили бурю и погнали по аэродрому зеленые волны. Они докатываются до поселка Актысук, и начинается куриный переполох на его патриархальных окраинах. Мечутся, кудахчут куры, смерч подбрасывает их в воздух; теряя перья, они летят к насестам. Выбегает на крыльцо древняя старушонка, хочет угомонить кур. Пыльный ветер бросает ей в лицо обрывки травы, кружащийся в вихрях пух. Она скрывается за дверью и начинает честить летчиков: ишь дуют, окаянные, неужто потише нельзя?
А здесь, на стоянке, все дрожит от гула. Под крыльями самолетов, на верстаках, подпрыгивают клещи, раздвигая и смыкая свои железные губы. У верстака стоят ведра с водой — выплескивается вода и отлетает по ветру, звякают дужки ведер, но разве услышишь их звяканье? Кричи во все горло — тебя никто не услышит. Кажется, что ревут не только моторы: стонет разорванный в клочья воздух, гудит и ходит ходуном земля, надрывается бензозаправщик, испуская какой-то звук, и все, что находится на стоянке, — верстаки, пожарные ящики, тележки, бочки, люди — все тянет свою ноту, все готово взлететь...
Игорь Корнев окончил предполетную подготовку и смотрит на ревущие машины друзей. Радостная дрожь пробегает по телу. Горячо и часто бьется сердце. В полет эскадрилья готова, в полет!
Выбежал из-под крыла Пучков. Выбежал и замер в восхищении.
— Каково? Даем жизни! — кивнул он на стоянку.
— Даем! — понял Игорь и вскинул вверх руку с зажатым в ней гаечным ключом.
Гул моторов вдохновляет. Кажется в эту торжественную минуту: ты можешь все. Ты — властелин вселенной!
За это Игорь и любит свою службу. Да и как ему было не любить ее, если еще в годы войны он с восторгом и надеждой смотрел в ночное небо, по которому советские самолеты несли на запад красные огни на крыльях и грозное возмездие в бомбовых люках. Возмездие за миллионы убитых и расстрелянных. В конце войны подросший Игорь был одержим таким чувством, что, если бы ему предложили сесть на самолет и взорваться вместе с его грузом в логове фашистов, он без раздумья сел бы в такой самолет. Но в авиацию его взяли уже после победы. Товарищи по училищу — «технари» срочной службы — уходили в запас. А Игорь, все ожидая чего-то, какого-то подвига, остался и на сверхсрочную службу. И теперь, зная, что родную страну враги обкладывали военными базами, он и не думал о «гражданке». Корнев слишком хорошо знал, что такое война (каленым железом прошла она и по его жизни), и потому решил посвятить себя армейской службе в авиации и с нетерпением ждал, когда же и к ним на аэродром пришлют реактивные самолеты...
По знаку летчика Игорь подбежал к колесам и, забыв, что может попасть под пропеллер, выдернул колодки. Едва он отскочил в сторону, моторы взвыли сильнее, хвост задрожал, и самолет тронулся. Выкатившись на середину стоянки, он круто развернулся. Плотный воздушный поток ударил Игорю в лицо, опрокинул с верстака ведро и косо покатил его в поле.
Пучков то и дело взмахивал флагом, и крылатые громады грузно выползали в поле. Сигнал стартера, и вот они берут разбег, бегут все быстрее и быстрее и наконец отрываются от земли. Не успеешь оглянуться, как уже заблестел горизонт от серебра крыльев. В полет! Эскадрилья ушла в полет!
