Палька пожал плечами, с тоской сказал:
— В гидротехники пойти, что ли… Вон что люди делают!
Кузьминишна кивнула, мечтательно глядя перед собою.
— Я бы сама куда ни есть помчалась, да старика разве сдвинешь!
Она сорвала несколько вишен, поиграла ими. В льющемся с веранды мягком свете Палька видел молодой блеск ее глаз.
— Вот Люба… — Она бросила в рот вишню, протянула парочку вишен Пальке. — Конечно, Саша славный. Даже очень славный, — поправилась она, — но будь я сейчас на ее месте, ни за что не торопилась бы, сама как-нибудь судьбу свою сделала, а там можно и замуж, и детей, и все. Достигнуть сперва надо.
— Саша ей не помеха, — заступился за друга Палька.
— Ну как же! Вы, мужчины, даже в толк не возьмете, сколько от вас помехи. Самый что ни есть лучший мужик в доме — такая забота! Суета за троих — и то и се. И мысли всякие женские. Ты молодой, не знаешь. А любовь, думаешь, мало чего стоит?
Она повернула голову к Пальке, и было в ее лице в эту минуту то самозабвенное выражение, которое так пленяло когда-то молодого Кузьму Ивановича, а теперь оживало и в Любе, и в Вовке, и даже в Кузьке.
— Когда любишь, Павлуша, кругом как туман стоит и в этом тумане один дорогой сияет.
Палька жадно слушал ее молодой голос и те, другие, приглушенные голоса, доносившиеся из-за кустов, и ему вдруг томительно захотелось такой любви, чтобы кругом туман и только одна дорогая сияет. Мимолетно прошла перед ним и удалилась женская фигура, словно окаймленная золотой полоской. Рыжая-золотая — кто она?
— …сердце наше, Павлушка, и к любви, и к боли нежное. И через эту женскую природу трудно перескочить.
— А зачем перескакивать?
— А затем, дорогой, что не хочется всю жизнь пристяжной бегать.
— Так ведь теперь женщинам все дороги открыты — скачите на здоровье!
— Открыты! А взгляд на нас у мужиков… как бы тебе сказать… и с уважением, да снисходительный. А это силу отбивает. Да что скрывать, — она снизила голос до шепота, будто ему одному сообщала большой секрет, — мы сами на себя часто со слабостью смотрим. Я вот все думаю и гляжу… Нет, будь я на месте Любы, иначе бы жила!
— Молода еще.
— Молода! А ты не молод? Ты вот мечтаешь реки поворачивать, горы сдвигать…
Она запнулась — горькая мысль о Никитке обожгла ее: а он-то! Водка да гульба, работы поменьше, заработок побольше — вот и вся его мечта. Теперь, как и раньше. Сердце матери не обманешь, сердце чует, что никакого приятного разговора у Кузьмы Ивановича с Митрофановым нет, приятные разговоры короче…
Но об этой боли никому не скажешь. Заглотнула ее, тряхнула головой, продолжала:
— …почему бы и Любке не мечтать? Так нет же… На Сашу своего очи подняла — и все. Окликни — не услышит.
В темноте не разглядеть было ни Любу, ни Сашу, белела лишь рубаха Любы да чуть обозначались светлыми пятнами их лица.
— Любовь! — с легким вздохом сказал Палька.
— Любовь! — в тон ему повторила Кузьминишна и, отгоняя непрошеную и смешную зависть к молодым, шутливо сказала. — А что совсем досадно, так ведь и Вовка у меня такой же дуралей! И с Катеринкой они будто поменялись.
— Небось сына жалеете? — буркнул Палька, скрывая смущение: он заметил сегодня кокетство сестры и злился на нее.
Кузьминишна замахала руками:
— Еще чего! Эти огорчения, Павлуша, не смертельные. Я своего тоже крутила — дай бог! Ничего, выжил. Катерина — девка сильная, сама себе голова. Одно не пойму: что у них с Вовкой происходит? — Ее голос потерял веселую таинственность, она снова стала матерью, озабоченной бедами и тревогами детей. — Иногда даже зло берет. Ну сколько времени тянуть будут?
— А куда спешить? Сами же говорили, скакать куда-то там надо!
— Ой, верно! Подцепил!
Она звонко рассмеялась на весь сад.
Из темного окна — света в доме не зажигали — Кузьма Иванович спросил удивленно и нежно:
— Ты, Ксюша?
Через минуту они вышли. Матвей Денисович начал созывать своих и прощаться. Кузьма Иванович мимоходом сжал локоть жены и шепнул:
— Все в порядке, Ксюша.
Она тоже мимолетно улыбнулась ему, хотя поняла, что с Никиткой все еще далеко не в порядке и приняты какие-то строгие решения, но Кузьма Иванович хочет поберечь ее и всю тяжесть принять в одиночку на свои отцовские плечи.
5
Последними у калитки остались Катерина с братом и Вовка. Вовка так ожесточенно крутил щеколду, что казалось: вот-вот сорвет ее.
— Пойдем до дому, Катерина? — зевая, позвал Палька.
— Вот еще, с братом ходить! Как-нибудь найдется провожатый.
— Тогда счастливо оставаться!
Две пары глаз проводили Пальку через улицу и палисадник. Когда стукнула за ним дверь дома, Вовка спросил, взглянув на Катерину из-под насупленных бровей:
— Это о каком же провожатом ты говорила?
— А о тебе!
— Что же шофера не взяла? Подвез бы на своем рыдване.
— И подвез бы, да развернуться негде. — Так как Вовка молчал, Катерина с вызовом добавила: — И не шофер он, а студент. Четвертого курса.
— Все доложил!
— Почти. Вот только не успел доложить, чи есть у него зазноба, чи свободный. Придется спытать.
— Дразнишь?
Он переминался с ноги на ногу, беспомощный перед ее независимостью. Она долго рассматривала, будто изучала его несчастное лицо и всю его поникшую фигуру, потом заговорила со злобным отчаянием:
— А почему бы мне и не дразнить тебя? Погляди на Пальку! Моложе тебя, а уже аспирант! Саша всего на год старше, и Саша один из такой нужды пробивался! В Москву посылают, ученым будет! И если Люба выходит замуж, так она знает, что человек достоин, что…
— Тебе ученого надо? В Москву надо? Так вот этот студентик — пожалуйста!
— Наплевать мне, ученый или кто! Федька Коренков был сопляк сопляком, теперь весь Донбасс знает. Генька Ежиков в институт готовится — и поступит! Все, все, все двигаются в жизни! Я сегодня смотрела — люди говорят, мечтают, а ты молчишь! Сказать нечего!
— А может, и есть! Может, и не стою на месте? — о чем-то раздумывая, произнес Вовка.
— Не стоишь? На шахту да из шахты, поел, погулял — вот и вся твоя жизнь.
— Нет, не вся, — по-прежнему не обижаясь, медленно возразил он. — Ты просто не знаешь. И не спрашивай больше.
— Такие секреты, что и спросить нельзя?
— Придет время — узнаешь.
— Так придет время — я и пойду за тебя!
— Если бы ты хотела… если бы ты любила… Эх, да что говорить. Тебе ведь только понасмехаться.
— Видно, хорош секрет, если ты заранее знаешь, что я буду насмехаться!
— Я просто знаю, что ты… — Он начал со страшной злобой, но сам испугался того, что хотел сказать, и не докончил.
— Что же ты знаешь про меня?
— Ничего.
— Маловато, чтоб жениться!
— Катерина!
— Двадцать четыре года Катерина. И пора спать.
— Спокойной ночи.
— Ты меня не проводишь?
— Я думал, тебе это не нужно.
— И не поцелуешь?
Он рванулся к ней, но она отскочила и засмеялась по ту сторону калитки.
Они молча прошли через улицу до ее дома. Она уже готовилась ускользнуть, оставив его растерянным, сбитым с толку ее горячим, неожиданно оборванным поцелуем, когда он схватил ее за руки так, что она вскрикнула от боли, и заговорил необычно гневно:
— Так вот, Катерина! Ты думаешь, я шляпа, потому что с тобой я действительно шляпа, если не обломал тебя до сих пор! Ты думаешь, я ни на что не способен. Что ж, думай! Видно, ты неразборчива — терять время с таким человеком! Теперь я не хочу больше, поняла?!
Катерина, остолбенев, всматривалась в еле видное лицо своего возлюбленного — даже в потемках угадывалось выражение ненависти. И что он только говорит? Вовка, ее податливый, добрый Вовка!.. Ненавидит? Не хочет ее?.. Она пыталась сказать хоть слово, но он продолжал еще отчаянней:
— Я тебе сейчас все скажу, все и в последний раз! Ты мне закрутила голову, тебе нравится мучить такого теленка, каким я был с тобой… Хватит! Я не такой. И мне не надо жены, которая любит не меня, а поездки в Москву. Да, да, не возражай, довольно я тебя слушал! Довольно я из-за тебя глупостей наделал! Чтоб видеть тебя каждый вечер, я ночами не спал, чуть глаз не лишился — хватит! Не хочешь выходить за меня, не надо!
— Володечка…
— Нет, нет, молчи, довольно! Тебе нужны ученые — ищи, держать не буду! Не хотела быть мне другом — не надо! Справлюсь без тебя! Прощай!
— Володечка…
— Нет, нет, поздно! Я себе на сердце наступаю, Катерина! — вдруг со слезами в голосе сказал он. — Но я тебе клянусь, что все кончено. Больше ты моего унижения не дождешься.
Он отшвырнул ее руки и побежал вдоль улицы. Она окликнула его — не остановился. Побежала за ним — исчез в темноте. Тогда она припала к столбику калитки и затихла, прислушиваясь, как тявкают — все дальше и дальше — потревоженные собаки.
