Лозовского передернуло, ему претил тон и словарь этого грубияна.
— Я в свое время предупредил тебя. Ты должен был со мной поступить так же. Очернив меня, ты сам от того не стал чище.
— Ты хочешь сказать, что я слишком больно прищемил тебе хвост, — намеренно подбирая обидные слова, продолжал издеваться Ардалион Петрович. — Ничего с тобой не случится, ты головастый парень, напишешь другую работу. Что для тебя несколько лет?
— И ты год за годом видел, как я мучительно работаю, — с горечью промолвил Лозовский, — знал, что труд мой напрасен, и молчал.
В выражении лица Семена Семеновича, недобром взгляде и угрожающем наклоне головы было нечто такое, что Ардалион Петрович затаил дыхание и на всякий случай отодвинулся. Прошла минута, другая. Лозовский отвернулся, перевел глаза на истории болезней, и поколебленное мужество вновь вернулось к Пузыреву.
— Легко сказать, видел и молчал, — с той же издевательской интонацией продолжал он, — я не знал в эти годы покоя… Только и думал, как бы мой дружок не спохватился… Возьмет да исправит просчет, опять мне не расквитаться с ним.
Спокойствие оставило Лозовского, он вскочил и со сжатыми кулаками бросился к Пузырсву, но в этот момент за дверью послышались шаги и в ординаторскую шумно вошли врачи.
— Ты лицемер и подлец, — вполголоса проговорил Семен Семенович, — никогда не поверил бы, что ты на это способен.
Ардалион Петрович не унимался, он не без расчета как бы толкал Лозовского на крайность. Грубые слова сменились обидными намеками и угрозами.
— А ты решением кроссвордов думал отделаться от меня, — со злой гримасой произнес Пузырев. — Пока не поздно, советую убраться из Москвы, уехать, и возможно подальше. Охота тебе быть посмешищем, ведь, ей–богу, засмеют… Не всякий поверит, что в диссертацию закралась ошибка, пойдет слух, что просчет не случайный, диссертант намеренно штуку отмочил, авось проскочит… Впрочем, давай поговорим по–другому…
Гнев ли Пузыреза остыл, жалость ли к человеку одержала верх над дурным чувством, — он отодвинул бумаги, застегнул доверху накрахмаленный до шелеста халат и примирительным тоном сказал:
— Нам незачем с тобой воевать, от этой вражды никому из нас легче не станет… — Он прошелся по комнате, и по мере того как напряжение на его лице смягчалось, короткие руки его начали проделывать своеобразные движения. Притаившиеся вначале за спиной, они выскользнули, сцепились, повисли на животе и не без усилий скрестились на впалой груди. — Время покажет, — избегая глядеть на собеседника, продолжал Ардалион Петрович, — мы, возможно, еще будем друзьями. Дадим себе слово не поносить на людях друг друга, пусть думают, что на «Шипке все спокойно»… Главное, не плакать, в слезах толка нет, они ведь, как известно, на 98 процентов состоят из воды…
— Не только, — бросил ему Лозовский в ответ, — они насмерть убивают всякую заразу.
Ничем человек так не обнажает свою истинную природу, как словом. Доверенный наших мыслей и чувств подобен секунданту, обязанному быть посредником между сторонами, но верность хранить лишь одной из них. Двойственности чуждо беспристрастие, крайность так же верно порождает ложь, как поиски середины — лицемерие. Ардалион Петрович не избег ни того, ни другого, и Лозовский с омерзением добавил:
— Ты как пепсин: обволакивать мастер, чтобы вернее переварить…
Лозовскому не простили неудачную защиту. Заведующий кафедрой и директор института изменили свое отношение к нему. Он злоупотребил их доверием, ввел в заблуждение ученый совет, посрамил институт, по его вине не выполнен план научной работы… Те, кто завидовал успехам Лозовского, открыто ополчились против него. Все более настойчивыми становились слухи, будто «ошибка» диссертанта вовсе не ошибка, а тонкий маневр, рассчитанный на простодушную доверчивость...
Уязвленный несправедливой обидой, нападками друзей и врагов, Лозовский решил, что и Евгения Михайловна ничем, вероятно, не лучше других, и заранее платил ей пренебрежением. Теперь ему было не до нее, и он готов был поверить, что никогда серьезно ее не любил.
Как–то поздним вечером, во время дежурства в клинической лаборатории, Евгения Михайловна вдруг сказала ему:
— Вам не следует здесь оставаться… Вы должны уйти из института.
Она произнесла это со свойственной ей твердостью, но не без сочувствия. Нечто подобное он слышал уже от Ардалиона Петровича. Что это, совпадение или они действуют сообща? Лозовский обернулся, чтобы взглянуть на нее, но девушка низко склонилась над препаратом, и лица ее он не разглядел.
— Куда же вы прикажете мне деть себя? — со скорбной усмешкой спросил он. — Вы и над этим подумали?
— Уехать, — просто ответила она. — В Сибири много научных институтов. Через несколько лет здесь пожалеют, что отпустили вас.
Подозрение, что и она не прочь выдворить его из института, сделало его жестоким, и он не без иронии спросил:
— Вам хочется, чтобы я отсюда убрался?
Она отложила препарат, с недоумением взглянула на своего собеседника и после некоторой паузы сказала:
— Я ухожу отсюда. Мне так же неприятно здесь оставаться, как и вам.
— Почему? — все еще не расставаясь со своими подозрениями, спросил он.
— Мы вместе с вами трудились, — с непонятной для него убежденностью ответила она, — я верила в ваш успех, мы ошиблись, и с вашим уходом мне здесь нечего делать.
Она хотела разделить его печальную участь, но почему?
— Где же вы намерены работать? — спросил Лозовский.
— Там же, где и вы, — последовал ответ. — Мы с вами поедем в Сибирь.
Снова Евгения Михайловна предстала перед ним иной, чем он знал ее прежде. Она не походила на ту, которая уводила за ошейник бешеную собаку, — на другую, плененную музыкальными мелодиями. Не мужество, не вдохновение выражало ее лицо, а душевную боль и нежность.
— Зачем вам оставлять клинику и родных? — недоумевал Лозовский. — Я уеду далеко, ведь мне теперь все равно, где жить и работать. — Она молчала, и он продолжал: — Почему вы хотите это сделать?
— Потому что сейчас, — не сразу ответила девушка, — я вам больше, чем когда–либо, нужна.
— Что это, жертва?
— Нет, — ответила девушка, — я вас люблю.
Прежние сомнения крепко жили еще в Лозовском, и он с притворной холодностью сказал:
— Смотрите не ошибитесь, в любви это легче всего… Спросили ли вы себя, точно ли мы подходим друг к другу и что это чувство вам принесет?
Она улыбнулась и пожала плечами:
— В любви не принято допытываться причин. Мне, видимо, так же нужно ваше горячее сердце, не знающее покоя, как вам моя сдержанность и трезвая натура.
Так, вероятно, мы вернее восполняем друг друга. Кто знает, не в этом ли сущность всякой любви?
Лицо ее было обращено к нему, и, глядя на ее прекрасные черты, возбужденные неожиданным признанием, он подумал, что пора дать своим чувствам свободу. Ее мужество и чувствительное сердце будут верно служить ему. Ничто не может помешать им быть счастливыми. На смену этой мысли пришла другая, она омрачала сознание и не оставляла места свободному выбору. Куда он ее с собой повезет? Что ее ждет в далекой Сибири? Быть подругой человека, ступившего на путь добровольного изгнания! Делить с ним лишения? С этого ли начинают влюбленные? У них не было еще радостей, они не взрастили из любви надежд. Два–три года — не вечность, он вернется, и они найдут свое счастье…
Чувство долга не позволило ему отдаться любви, которую оба они заслужили. Нравственный запрет, вставший между ними, не послужил им к добру.
Вскоре после отъезда Лозовского в Томск из института терапии ушла и Евгения Михайловна. Предлогом для ухода послужила болезнь матери, неожиданно Принявшая опасное течение. Отец девушки Михаил Александрович Лиознов — профессор института физиотерапии, одобрил решение дочери посвятить себя уходу за больной матерью, хоть и не видел необходимости оставлять институт. Не проще ли получить долговременный отпуск. Немного спустя кафедру оставил и Пузырен. Неудача с диссертацией укрепила его решимость во что бы то ни стало добиться успеха. Свойственная ему работоспособность и прилежание в этом ему помогли. Серьезно увлеченный радиоволновой терапией, он занял место научного сотрудника у профессора Лиозкова, советами и помощью которого пользовался уже несколько лет. Михаилу Александровичу нравилось трудолюбие молодого ученого, и он с интересом относился к его успехам в лечении костных переломов. Признательный помощник сумел обнаружить способности, стать опорой для учителя и со временем влюбить его в себя. Профессор все чаще приглашал сотрудника в свой дом — вначале по делам института, позже запросто. За чашкой чая завязывалась беседа, которая продолжалась спустя неделю за обедом. Ардалион Петрович понравился и жене ученого, только Евгения Михайловна сдержанно относилась к нему. Она не простила ему расправы с Лозовским. Михаил Александрович, присутствовавший на этой защите, с похвалой отозвался об Ардалионе Петровиче, «принесшего чувство дружбы в жертву науке». На одном из заседаний ученого совета профессор еще теплей отозвался о своем сотруднике: «Только люди, безгранично влюбленные в науку, способны приносить ей подобные дары…» Ни сам он, ни его дочь не знали того, что Пузырев три года выжидал удобного момента для расправы над Лозовским, ни того, что Семен Семенович в свое время великодушно умолчал о бесчестном поступке друга.
