Я вытаскивал пули из патронов, Катюша прибиралась на кухне, видимо куда-то очень спеша. Никогда она так не гремела посудой, как в этот раз. Наконец шум стих, и Катя появилась в горнице, на ходу вытирая полотенцем руки. Она что-то хотела мне сказать, да засовестилась и отвернулась.
— Катя, ты чего испугалась? — подтрунил я. — Первый раз, что ли, меня увидела?
Но как-то неуверенно выговаривалось первое «ты».
То же самое получалось и у Катюши. Кое-как она решилась.
— Попить захочешь, — неуверенно сказала она, — возьмите на кухне молоко. Я кринку в ведро с водой поставила. Сама неподалечку схожу.
— Ты надолго, Катя? Не то я снова спать на сеновал уйду.
— А чего тебе на сеновал? Сейчас и в избе прохладно. Ложись на кровать и спи.
И, радуясь, что твердо выговорила «тебе», она убежала.
Меня одолевала скука. Пули из патронов я вынул, и больше делать было нечего. Я вышел на крылечко, сел на ступеньку.
Возле меня, на песке, широко раскинув лапы, лежал мохнатый серый кот. Проплутав где-то всю ночь, он теперь нежился на пригреве. Я покликал:
— Васька, Васька! Кис, кис, кис!
Васька быстро поднял голову, вытаращил круглые желтые глаза, но, сообразив, что кличут его от нечего делать, откинулся снова на песок, вывернулся вверх животом и прикрыл лапкой нос. Дескать, идите лучше спать и другим не мешайте.
Так я и поступил.
Проснулся я после полудня, когда вернулась Катюша. Она тотчас принялась готовить обед. Все у нее было припасено с утра, оставалось только расставить на столе посуду да сварить на таганке уху из налимов. Я взялся ей помогать, стал чистить картошку. Катюша на шестке между двух кирпичей, поставленных на ребро, разводила огонь. Когда щепки разгорелись и пламя дружно охватило котелок, Катюша села рядом со мной на скамью.
— Чего я тебя спрошу, — начала она, по-ребячьи побалтывая ногами, — да не знаю, как начать. Только, чур, про наш разговор никому не рассказывать. Такая у меня затея: вздумала я потихоньку от Лешки грамоте выучиться…
— Грамоте? Вот умница. А почему потихоньку? Неужели Алеша препятствует?
Катюша сокрушенно смотрела на меня: «Ничего-то вы не поняли».
— В том и затея, — объяснила она, — чтобы он пока не догадывался. Вот я второй месяц тайком и бегаю. Лешка — на работу, я уберусь — и к подружке. Хорошо она грамотная. Началось-то ради смеха, а теперь твердит мне одно: «Не оставляй свою затею». Так вот, как вы думаете?
— Катенька, — серьезно сказал я, — да за такую затею тебя расцеловать следует.
Катя расхохоталась.
— Ну, это-то чего! Нет, вы скажите… скажи, — поправилась она, — на чем мне надо будет остановиться?
— То есть как остановиться? — не понял я.
— Да ведь нельзя же мне без конца учиться! Я тебя и задумала спросить.
— А ты учись, Катя. Учись без конца. Коли взялась, так зачем же тебе останавливаться?
— Ну-у, — разочарованно протянула Катюша, — так-то мне все говорят. Что толку из этого? Это не совет. Никакой из меня доктор или инженер не получится. Да и не хочу я инженером быть. А ты бы мне сказал, сколько самое большее для дома надо грамоты.
Переспорить ее было трудно. И я пошел в обход:
— Смотря чему ты уже научилась.
Катюша с готовностью побежала на кухню, где-то на полке погремела посудой и принесла тетрадку, бережно обернутую газетой.
Раскрыв тетрадь, я увидел крупные буквы, чуть ли не в медный пятак величиной, со всех сторон измятые, как утильные консервные банки. Они тесно лепились в строчку, иногда даже взбираясь друг другу на плечи. Разрывов между словами почти не было. Писала Катя так, как говорила, — сплошь и рядом встречались сибирские словечки и обороты речи, орфографические ошибки…
И все-таки все это было здорово!
Я несколько раз перелистал тетрадь. Катюша с тревогой наблюдала за выражением моего лица. Тогда, прикинувшись совершенно равнодушным, я сказал:
— На этом останавливаться рано. Даже для дома мало.
— А как же я совсем была неграмотной?
— Зачем же ты тогда вздумала учиться?
— А если письмо написать захочу? — защищалась Катюша.
— Ну и не напишешь. Гляди, у тебя сплошные ошибки.
Катюша недоверчиво повела бровями.
— Все слова получаются понятные.
— А написаны неправильно.
— Да как же неправильно, когда все понятно? Подружка каждый раз сама проверяет.
Я высказал Катюше свои сомнения в грамотности ее подружки и поинтересовался, почему бы ей, Катюше, не пойти учиться в школу для взрослых.
— Да я же тебе говорила! В том и затея, чтобы Лешка до поры не знал. А выучусь — так его разыграю, я уже придумала, какое письмо ему напишу!
Катюша бросилась к таганку: вода в котелке закипела, нужно было опускать рыбу.
— Письмо! Что ж письмо, — убеждал я Катюшу, — а разве больше ничего и знать не надо? Арифметику, географию, историю, физику — мало ли чего!
— Да ведь это ученым знать надо, всякие эти штуки, — серьезно ответила Катюша, бросая в котелок щепоть соли, — а мне, по хозяйству, зачем?
— Будешь знать, и ты будешь ученая.
— Я думала по душам с вами поговорить, посоветоваться, — поморщилась Катюша, — а вы все в шуточки повернули. Пустой разговор вышел. Зря я начала.
И молча стала мешать ложкой в котелке. Я понял, что Катюша очень обиделась, ежели снова вернулась к обращению на «вы», и я перевел разговор на другое.
— Пора бы Алеше прийти.
— Придет. Он всегда вовремя приходит. А тут в тайгу с вами торопится (значит, обида еще не прошла!) — рысью домой прибежит.
Уха сварилась и остывала на шестке. Катюша беспокойно поглядывала на дверь.
— Чего это он? — с досадой сказала она. — Картошка совсем разомлеет, ложкой не поймать, и остынет. Свеженькую похлебать вкуснее!
Прошло еще полчаса. Разговор не вязался. Опоздание Алексея грозило испортить Катюше налимью уху, а нам с Алексеем — охоту.
Наконец Катюша не вытерпела, схватила платок.
— Побегу за угол, посмотрю. Оттуда далеко по улице видно.
Вернулась она всерьез расстроенная.
— Угодил где-нибудь иод пилу…
— Что ты, Катюша, — попытался я успокоить, — Алеша не такой ротозей.
— Ну, бревном пришибло. Завод — не тайга, не заметишь, откуда прилетит. Кругом железо.
— Катенька, да ведь не первый год он на заводе работает!
— В том-то и дело, что не первый, и никогда так не опаздывал. А сегодня — нате! Нет, что-нибудь не так. Пойду-ка я на завод, узнаю. Налью тебе ухи, пока совсем не простыла, а сама схожу. Ты тут кушай, без стеснения.
Я вышел вслед за ней на крыльцо.
— Ничего с Алексеем не случилось, Катя, а на завод давай сходим вместе.
Дорога шла берегом. Три дня назад за поворотом мы ловили хариусов, бежали с Алексеем по широкой россыпи; галька скрипела и раздвигалась под ногами; в воде, на большой глубине, сквозь сумерки летней ночи отчетливо выделялись валуны белого кварца; тихонько шелестели мелкие перекаты. Я удивился, — теперь было совсем не то: река вздулась и, желтая, взъяренная, раздвинулась, уперлась в берега; кусты затопило, забило щепками, мусором, разным хламом.
Прибой трепал, ломал кусты, бросая в них с размаху плавник-бурелом. Из-за излучины вереницей выплывали черные коряги, таращась над водой рогатыми корнями. Проплыла полузатопленная лодка, вслед за ней, приплясывая на волнах, пронесся двудонный бочонок, еще немного погодя — телега. Как мачты, торчали поднятые кверху оглобли. Потом опять потянулись драницы, бревна, жерди, целые изгороди.
— Коренная вода, — объяснила Катюша, — в хребтах снега растаяли, вот и поднялась. А может, еще и дожди в верховьях прошли. Так и накатывает валом.
Сторож лесозавода, еще издали заметив Катюшу, замахал руками, закричал:
— Ты чего, девка, прибегла? За мужиком, поди? Некогда ему. Вода задурила, лес подняло, все спасать пошли, эвон там, в запани, работают, повыше завода. И Алеха твой там.
Мы пошли вдоль забора. На заводской площадке царила тишина, высокая труба не дымилась, машины не стучали, — видимо, даже от рамы рабочие ушли спасать лес. Над плотным тесовым забором поднимались желтые штабеля досок. Доносился кисловато-острый запах опилок.
Тропинки возле забора не было. Мы шли, раздвигая кусты, на ходу обламывали ветки и отмахивались ими от назойливой мошкары. Ветки помогали плохо: мошкара набивалась в нос, в уши, попадала в глаза, забиралась под рубашку. Я оглянулся на Катюшу. Что же это такое? Она улыбалась.
— Каждое лето бывает так. Ничего, подойдем к реке — отстанет.
И в самом деле, у реки мошки стало меньше. На берегу, в воде, в лодках, на связках бревен — везде копошились рабочие, укрепляя запань. Вода поднялась так внезапно, что не выкатанные на берег плоты пообрывали причальные снасти и сплыли в конец запани. Связанная стальными тросами обоновка — плавучая преграда из бревен по четыре в ряд, рассчитанная только на «размолеванный», рассыпной лес, — выдерживала теперь невероятное давление. Рабочие проверяли крепления и в подозрительных местах протягивали дополнительные тросы. Любо было смотреть, как они бегали по боне — плавучей бревенчатой дорожке, соединявшей берег с островом, — как они хладнокровно рассматривали железные узлы, постукивали обухами топоров.
