последний раз.
Он отложил книги, потушил свет. Снизу, из кабинета директора, доносился неестественный и зычный голос телевизора. Во дворе было тихо. Сразу за порогом стеной вставала ночь. Но Каспар знал дорогу. Он не раз ходил этой тропой.
За службами и прудом начинался старый парк. Давно уже выветрился запах таволги и клевера, воздух влажный, под ногами скользкая опавшая листва. Стволы в темноте едва различимы — их скорее можно ощутить, чем разглядеть, — и непробудная тишина окутала голые ветви.
Это Лунная поляна. Их Лунная поляна — так ее называла Юстина. Словно башни, вздымаются клены и дубы. Стоит закрыть глаза, и увидишь их густые, зеленые, уходящие к небу кроны, а с высоты будет светить большая желтая луна.
Каспар замер. Ему показалось, будто он слышит песню, ту самую, без слов, что пела Юстина. Ну, конечно, показалось. Тишина, и только далекий однообразный шум Даугавы. Там, внизу, ее волны таранили пороги.
Вот и камни древней речной ложбины. Влажные, вросшие в землю валуны. Каспар присел на одну из глыб и глянул во тьму под ногами. Внизу смутно угадывался речной поток, оттуда и доносился шум порогов. Из окна дома паромщика на том берегу вырвался луч света. На горизонте, то рассекая мглу, то растворяясь в ней, метались лучи фар проезжавших машин.
Каспар обхватил лицо ладонями. И опять зазвучала та песня без слов, та дивная мелодия. Как началась она и где он услышал ее впервые?
Летом. Все случилось летом.
Зеленый грузовик с надстроенной будкой поверх кузова — разъездная ремонтная мастерская леспромхоза — возвращался на базу с отдаленного лесопункта. Старенькая машина, дребезжа и громыхая, тащилась по ухабистой дороге. Любой мало-мальски уважающий себя шофер считал своим долгом обогнать драндулет, и потому перед ним все время клубились тучи пыли. Давясь ею, он чихал и фыркал, из последних сил карабкался в гору, потом, неловко подпрыгивая, катился вниз, а облаку пыли конца не видать. Рано утром, еще до восхода солнца, оно вставало над дорогой и висело до поздней ночи. Лишь когда редел поток машин, оно, утомленное, спадало. Пыль покрывала придорожные деревья, дома, репейник; каждый листик, каждая травинка от нее казались седыми. Все стекла плотно задраены, но пыль каким-то образом проникала и в кабину, оседала на стенах, щекотала ноздри, скрипела на зубах. Дни стояли жаркие. Даже ночью тронешь ладонью камень, и почувствуешь скрытое в нем солнце, хотя львиную долю его уже поглотила земля, Даугава, и само лето, щедрое, прекрасное.
За рулем, как обычно, сидел Каспар, а рядом с ним — Рейнис. Вечерело, но солнце палило нещадно, нисколько не заботясь о путниках, закупоренных в раскаленной кабине. От мотора несло жарким перегаром бензина. По лицу струился липкий пот, а на гимнастерках расплывались пятна пота. Они далеко не новые, эти гимнастерки, — перепачканные и промасленные, выгоревшие на солнце, полинявшие от дождей. А вообще еще крепкие, добротные — настоящие рабочие блузы.
Да и руки у парней под стать их блузам — в керосине мылись, насухо вытирались тряпками, в мыльной пене отмачивались, песочком драились, — но эти рабочие, мозолистые руки не переставали пахнуть бензином. А кепки? Они тоже ясно говорили, кто их владельцы: «черномазые» — так тут называли тех, кто занимался врачеванием поломанных машин…
Руки Каспара лежат на руле, карие глаза смотрят вперед, стараясь сквозь завесу пыли разглядеть дорогу. Рейнис, поджав ноги под сиденье, подальше от горячего мотора, в боковое окно любовался вечером, мирно опускавшимся на сжатые поля. Вдруг сзади кто-то загудел. Глянув в зеркальце, Каспар увидел черную «Волгу».
— Не уступай! — сказал Рейнис. — Пусть поглотают нашей пыли. В самом деле, что мы хуже других?
Каспар усмехнулся и слегка кивнул в знак согласия. Грузовик, точно неуклюжий жук, еще больше выполз на середину дороги. Сзади зазвучали злобные гудки, но потом они прекратились. Сбавив скорость, «Волга» приотстала, — вероятно, пассажиры торопились поднять стекла. Это была лишь короткая передышка перед решающим наступлением. Вскоре за ними раздался неутихающий рев — «Волга» требовала дороги.
— Пропусти, — сказал Рейнис, немного испугавшись. — Кто знает, чья машина. Еще нарвемся на неприятности.
Величаво, словно корабль, мимо проследовала «Волга», а шофер с перекошенным от злости лицом погрозил кулаком. Каспар в ответ почтительно приподнял свою замусоленную кепку и приветливо улыбнулся.
— Вот тебе и приключение, — сказал он.
Но длилось оно недолго, и теперь опять напоминали о себе дорожные ухабы и жара. По жестяному полу кузова из угла в угол перекатывалось порожнее ведро в развеселой компании с различными железяками и негодными запчастями. Однако молодых людей это мало тревожило: привыкли. Пожалуй, наоборот, не будь шума, они бы сразу забеспокоились, потому что тихие машины — это те, с которыми что-то случилось, которые не работают.
А им за то платили деньги, чтобы все машины огромного леспромхоза работали исправно.
— Ты сегодня как будто письмо получил, — заметил Каспар.
— Да, из дома, только мало в нем хорошего. Мать пишет, корова околела. Прямо не знаю, что делать.
Каспар даже присвистнул от удивления. Он прекрасно понимал, что для колхозной семьи означала корова.
— Ну и ну!
— Невеселое дело. А я собрался костюм себе справить — такой, в котором, сам понимаешь, не стыдно было бы в клубе в первом ряду показаться. Только ничего теперь из этого не выйдет. Сестра второй год в институте учится, на стипендию не проживешь — приходится помогать. Брат в школу ходит, тоже башмаки горазд трепать. Я в семье за старшего. Вот и крутись как знаешь. А я из армии пришел — сам видел: что на мне, то и мое.
— И что думаешь делать?
— Чего тут думать. Деньги надо зарабатывать, матери посылать.
Рейнис, отодвинувшись в угол кабины, замолк. Больно было ему подумать, что, может, как раз сейчас мать, вернувшись с колхозного поля, зайдет в пустой коровник и, тайком от сестры и брата, поплачет о своей буренке. У матери жесткие, натруженные ладони, она заметно постарела — дети давно переросли ее на целую голову… Теперь она в уме прикидывает, что подать на ужин, какие продукты отвезти на базар — ведь буренки больше нет. А старший сын Рейнис далеко, не с кем посоветоваться. Она и к председателю наведалась, у него просила помощи. Но тот с холодком в голосе ответил, что во всем государстве не найдется человека, который бы разрешил из колхозного стойла увести дойную корову. Может, к осени что-то можно будет скомбинировать. А теперь… «Вот видишь, Рейнис, какие у нас дела. Но ты, сынок, не беспокойся, как-нибудь справимся». Это письмо Рейнис постыдился показать Каспару: мать его по-прежнему считала
