существ.
Это театральное зрелище на палубе корабля перенесло меня на много лет вперед. Мелодии Верди, щемящие, как женский плач о неразделенной любви, звучали в торжественном, величавом безмолвии военного корабля.
Я сидел сзади и видел молодые и напряженные затылки моряков. Только раз все досадливо оглянулись, когда на рейде заплакала сирена. Ее голос как бы подчеркнул всю горечь того, что неизбежно произойдет на сцене.
Волнение, похожее на приглушенный восторг, теснило дыхание сотен людей. Некоторые низко опускали головы. Я не знал, рассматривали ли они так внимательно свои матросские ботинки или пытались скрыть слезы, не свойственные этим, как они сами себя шутливо называли, «скитальцам морей».
Десятки яликов с керосиновыми фонарями на бортах качались около крейсера. Из них вверх, на броневую палубу, откуда долетал печальный голос Виолетты, смотрели загорелые люди – жители севастопольских окраин. Гребцы старались не плескать веслами.
Дым звезд роился над береговыми утесами. Туманная стрела прожектора упиралась в созвездие Ориона.
Во время пауз я оглядывался, – казалось, Виолетта пела на родине Верди. Город отражался в воде рейда всеми своими огнями. Блеск пламени достигал морского дна – так прозрачна была вода севастопольских бухт.
– Что происходит? – спрашивал я себя.
Верди. Венеция. Старинный рояль и вино. Песенки студентов, седые актеры и молодая женщина с красной камелией, приколотой к корсажу.
Предательство, любовь, печальный поцелуй в висок.
Севастополь, красная эскадра, матросы-комсомольцы, якоря, цепи, советские гюйсовые флаги, тончайшая музыка – и слушатели, каким мог бы позавидовать Верди.
Все это произвело в душе радостное смятение. Только к концу спектакля оно сменилось ясным ощущением удивительного времени, переживаемого нами, и небывалого будущего, идущего, ему на смену.
Я взглянул на Гарта. Шляпа лежала у него на коленях. Он откинулся на спинку кресла и, высоко подняв голову, сосредоточенно смотрел на сцену. Морщины на лбу разошлись.
Он обернулся, встретился со мной глазами и кивнул мне головой. Его улыбка была простодушна, как у любого из молодых матросов.
После спектакля я подошел к Гарту. Он потряс мне оба руки и тотчас же позвал к себе.
Он познакомил меня со своей соседкой. Это была художница Сметанина. Недавно в Москве я видел ее картины. В них была сила мазка, свойственная, пожалуй, только мужчине.
Сметанина произвела на меня впечатление человека чистого ума и сильного темперамента. Она была красива той непосредственной врожденной красотой, которая распространяется на все – на лицо, глаза, волосы, манеру говорить, смеяться и сердиться.
Гарт познакомил меня еще со своим хозяином – метеорологом Юнге, румяным и неспокойным стариком.
Существуют старики, целиком состоящие из любопытства и желания спорить. Они бегают по лекциям, участвуют во всех экскурсиях, никому не дают покоя, но никогда не надоедают. Таким напористым, болтливым старичком мне показался Юнге.
В катере по пути к пристани он успел рассказать мне, без всяких понуждений с моей стороны, все, что знал о Верди, и, кстати, о Гарибальди. По его словам, они были друзьями. Гарибальди долго жил в Одессе и Таганроге. Он служил капитаном на итальянском пароходе и занимался перевозкой хлеба из наших степных портов в Италию.
– Вы знаете, – спросил Юнге, – что Гарибальди сказал о социализме? Нет? Социализм – это солнце будущего. Il socialismo e il sole del l'avenire. II sole del l'avenire! – с восторгом повторил он. Лицо его вдруг осветилось струящимся блеском.
Я оглянулся. Позади нас на военных кораблях вспыхнула иллюминация.
Мы смотрели на нее из города. Золотые пчелы облепили военные корабли. Огненные контуры фантастической эскадры пламенели на рейде и переливались в воде осенних бухт.
Десятки прожекторов перепутали свои лучи с туманными созвездиями и извилистым течением Млечного Пути.
Музыка гремела на палубах и колебала воду. Желтые и белые, синие и зеленые огни прыгали на волнах, лопались, разлетались на сотни осколков и снова сливались в широкие световые дороги.
Черные громады грузовых пароходов пробирались сквозь дождь огней, зажмурив глаза, ослепнув от перебегающего света, и жалобно покрикивали сиренами – просили дать дорогу.
Дым иллюминации, как зодиакальный свет, очертил линию крутых берегов, похожих на крепостные стены, и верхушки сухих, облетающих деревьев.
Листья хрустели под ногами. Только этот звук напоминал о близости зимы.
Юнге рассказывал, что в садах набухают почки. Было очень легко поверить в наступление новой весны. Воздух дрожал от невидимых горячих течений.
С площади, полого спускающейся к морю, долетал мерный шорох сотен подошв. Матросы и командиры танцевали со смущенными девушками под знакомую песенку:
Плыли мы через лунный залив,
Голоса ваши тихо звенели…
К берегу причалил катер.
– Командующий флотом, – сказал мне Гарт.
Из океана огней, с борта катера, сошел на пристань высокий человек с широкими золотыми нашивками на рукавах черной шинели. Свет блеснул на его седых висках.
Он медленно пошел через праздничную площадь, суровый и улыбающийся. За плечами командующего были годы боев и работы ради того, чтобы наконец наступило время расцвета и веселья единственной в мире социалистической родины.
– Социализм – это солнце будущего, – сказал я Гарту.
– Я знаю, – ответил Гарт. – Я давно отказался от своей невозмутимости.
Плыли мы через лунный залив,
Голоса наши тихо звенели…
– В своих прежних рассказах, – сказал Гарт и подчеркнул слово «прежних», – я часто описывал праздники в приморских городах. Плошки, пляски, драки и фейерверки. Но ничего подобного тому, что происходит, я, конечно, не мог выдумать. Я писал и не верил, что такие вещи возможны. Я писал с тоскою на сердце. Я очень сбивчиво говорю, но мне хотелось бы, чтобы вы меня поняли. Сейчас, когда мимо прошел командующий флотом, когда прошел через праздник человек, вынесший тяжесть революции, – праздник зазвучал по-иному. Если раньше к чувству праздника всегда примешивалась доля смущения перед кем-то за свое веселье, то теперь этого нет. Совесть чиста. Вы поняли меня?
– Понял, – ответил я. – Над чем вы сейчас работаете, Гарт?
– Я пишу о лейтенанте Шмидте, – неожиданно ответил он.
Мы проводили Сметанину до дома. Город шумел гулом молодых голосов. На каменных трапах росла полынь.
Сметанина жила в верхней части города, возвышавшейся, как остров, над морем. Там были тенистые улицы, очень пустынные, гулко повторявшие шаги прохожих и близкие к небу. На таких улицах хорошо было бы построить обсерваторию.
Сметанина затащила нас к себе. Она налила нам по стакану белого вина. Юнге сел к роялю и сыграл под сурдинку застольную песню из «Травиаты»:
Налейте, налейте бокалы,
И выпьем, друзья, за любовь…
Мы медленно
