Вымыв руки и сменив запачканный халат на свежий, Домна Борисовна подсела к Орешкову и Лутонину.
— Я очень вам нужна? Мне надо побыть здесь до первого кормления, я не вполне спокойна за них, — она кивнула на своих пациенток.
— А мы только познакомить вас с нашим новым директором, — сказал Орешков.
— Что с одной мной знакомиться, — Домна Борисовна повела плечами. — Вот, вся тут. — Она была средних лет, невысокая, полноватая, темноволосая, с привычно озабоченным лицом многодетных мамаш. — Можете подождать немного — проведу по конюшням. Идите пока в дежурку.
Орешков подошел к новорожденной кобылке, пощекотал ей уши.
— До свиданья, малютка. Не огорчай тут нашу Домнушку!
От щекота кобылка вся вздрогнула, потом заржала и начала энергично работать головой, ногами, спиной, желая освободиться от простыни.
— Какая недотрога. Ух ты, нух ты… — Орешков снова пощекотал ей ушки. Она снова заржала.
Домна Борисовна распутала кобылку и начала помогать ей подняться и надежно установиться на непослушных ногах.
Между тем мать тоже встала и подворачивала к дочери свое набухшее вымя с тугими растопыренными сосками. Устанавливаясь, прилаживаясь, обе торопились, вздрагивали, о чем-то ржали. После нескольких досадных ошибок кобылка наконец поймала сосок. С каждым глотком она делалась крепче, самостоятельней, потеряв раз сосок, снова нашла его уже без помощи.
Все нахваливали кобылку:
— Вострушка… эта с голоду не умрет, эта из камня вытянет. И красавица.
На всех четырех ногах у вострушки были совершенно одинаковые белые чулочки.
Домна Борисовна почувствовала, что ее руки совсем свободны, вострушка даже отстраняется от них.
— Вот мы какие, с первого же дня отказываемся от няньки, — и принялась гладить вострушку по спине, от курчавого хвоста, похожего на ежик, какими чистят ламповые стекла, до вздыбленной торчком гривки, еще не выбравшей, как лучше ей лежать.
Ненасытная, казалось, вострушка вдруг резко отстранилась от вымени и сразу вся повалилась на Домну Борисовну: она слишком самозабвенно отдалась своему первому счастью и не заметила, как опьянела, ей захотелось немедленно уснуть. И не почувствовала, как подхватили ее, уложили на солому, бережно согнули ноги, опять прикрыли: она уже спала. Мать легла рядом, головой к голове, чтобы постоянно слышать дыхание дочери.
Все, кроме девушки-восприемницы, перешли из родилки в дежурку. Там был и Застреха.
— Говорил я тут… Хлопотно с этими лордами… — Он тронул Домну Борисовну за рукав халата. — Сейчас поди совсем не вылезаете из него? То ли дело степнячки: прилегла, родила, встала и пошла. И жеребенок уже играет. На всю процедуру двадцать минут. И урону меньше. Красота!
Выражение у Домны Борисовны стало довольным: еще бы не красота!
— Слишком изнежили этих лордов, — продолжал Застреха. — Надо закалять.
Это «закалять» вызвало у Домны Борисовны досаду: ждала чего-нибудь нового, а слышит все то же. Что надо закалять она сама знает лучше всякого другого, для того и работает на заводе, днюет и ночует в конюшнях, чтобы получить эту закаленную породу, — и резковато оборвала Застреху:
— Закалять, создавать… Одними лозунгами не создать. Кормить, ухаживать, пестовать надо. А мы только знай — гоняем. И сами любим попорхать. Вот вы не успели оглядеться и уже полетели куда-то.
— Пе-ре-во-дят.
— Толкуйте другому! — Домна Борисовна отмахнулась. — Я знаю, сколько писали вы заявлений. Затвердили себе: «Я здесь — человек временный». Здесь временный, там временный, сям временный. Где же постоянный?
— Если бы вас каждый год в новое, в чужое место — то же затвердили бы.
— И все равно, — Домна Борисовна притопнула. — Я везде постоянная.
— Да, вы усадистая.
— Какое такое может быть у нас чужое место? — продолжала она. — Перешел вроде из комнаты в кухню, из кухни в сенцы — вот и все. Нет у нас чужих мест, все наши. А вы не понимаете этого, вы — кочевник, везде как на привале.
— Ну и мненьица же бывают у вас, Домна Борисовна, — обидчиво сказал Застреха. — Я и кочевник — что общего?
— Кочевники разные. Одни с баранами и юртами от костра к костру, другие из совхоза в совхоз, из треста в трест.
В этом случае Домна Борисовна, как говорится, будто в воду смотрела. Среди прочих теорий у Застрехи была и такая: работать без промахов, особенно в хозяйстве, трудно, и лучше быть в управленческом аппарате; если же попадешь на низовку — не засиживаться там, не громоздить ошибки на одном месте, а уходить вовремя на новое — и счет грехов пойдет заново, опять с первого номера. На конный завод Застреху перевели из межобластной конторы конных заводов, неприятности сыпались, как «горох со ста дорог», — и, едва приняв завод, он начал добиваться возвращения на прежнее место.
— Нам, похоже, и сейчас, на прощанье, не сговориться. Вот не сошлись характерами. — Застреха засмеялся.
— И убеждениями, — добавила Домна Борисовна.
— Еще номер — оба коммунисты, а убеждения разные.
— Да, во многом разные.
— Это же не убеждения, Домна Борисовна, а мнения… мнения.
— Упрямое мнение становится убеждением. — Домна Борисовна повернулась к Лутонину: — Извините! Мы с Застрехой, как две неслаженные шестеренки: встретимся — и пошли крошить друг другу зубья. Как же мы назовем нашу прелесть? — спросила она, раскрывая книгу. — Мать Нивернеза, отец Терек.
— Эн-тэ… — Павел Мироныч закатил глаза к потолку. — Эн-тэ… — По правилам, принятым в коневодстве, имя жеребенка должно начинаться с первой буквы материнского имени, а в середине иметь первую букву отцовского. — Эн-тэ… Неврастеника.
— Ой, мама! — Домна Борисовна схватилась за голову, будто в виски ей вдруг ударила острая боль.
— Что с вами? — всполошился Орешков, не поняв ее жеста.
— Не-вра-сте-ни-ка! Да-да, — сказала Домна Борисовна, печально покачивая головой, — есть такая болезнь. Не знали? Вот удивительно!
Все, кроме Орешкова, засмеялись. Он обиженно вспыхнул:
— Я же в шутку.
— А я хочу не в шутку. — Она положила на плечо ему руку и заговорила с дружеским сочувствием: — Всем вы хорош человек: работяга, простота, душа. А сел за племенную книгу, коснулось дело имен, и… как с ума спятил. Не сердитесь, говорю не во зло.
— Да я ничего, — Орешков дернул плечом, на котором лежала рука Домны Борисовны. — Я не молюсь на себя.
— От нашей племенной книги можно захворать. — Она раскрыла ее и начала читать: — Афина, Софрина, Тагора, Гиперемия, Армада, Амфора, Бартония, Туматина, Ригалета: это кобылы. — Перебросила несколько листов. — Вот жеребцы: Апафон, Геппель, Тумбарин, Бегемотий… У Павла Мироныча рученька не может написать просто бегемот. — Подала книгу Лутонину: — Обязательно посмотрите. — Повернулась к Орешкову: — Табунщики все мозги вывернули — ни понять, ни запомнить ваше творчество нет силы. Арфина у них стала Ариной, Нивернеза — Невертезой, Психея — Психопаткой. Словом, у нас будто не конный завод, а международный сумасшедший дом. И смех и грех.
Склонилась над книгой приплода и начала быстро, сердито писать, диктуя себе: «Порядковый номер. Время рождения. Мать. Отец…»
Покрасневший, как столовая свекла, потный, задыхающийся Орешков бормотал виновато:
— Понял, понял. Больше не буду. — Потом зло ударил кулаком по столу. — Проклятая привычка!.. Работать по конной части я начал до революции, у помещика-самодура. Там и пристрастился к этой белиберде. И вот как въелась — до старости не могу вылечиться.
— Не мешайте работать. Раньше надо было кулаками стучать на вашего самодура. Я тут ни при чем, — нараспев, с доброй ноткой сказала Домна Борисовна. — Как записывать вашу Неврастенику? Скорей думайте — из-за вас сидим.
Отложила перо и, уже вполне успокоившаяся, выжидательно глядела на Орешкова, который гундосил:
— Эн-тэ… Эн-тэ…
— Мал вам русский язык?
— Помогите, Домнушка! — взмолился он.
— Нет, сами. Это вам в наказанье.
— Павел Мироныч, вы же давно придумали, — сказал Лутонин. — Помните — недотрога?
— Я согласна, жаль только, что нельзя произвести ласкательное, — заметила Домна Борисовна.
— А можно, — Павел Мироныч просиял весь. — Недотрожка.
— Слава богу, немного получше Неврастениченьки.
И записала: «Недотрога».
— Начнем по старшинству, — сказала она, открывая конюшню взрослых жеребцов.
Конюшня отличалась от родилки только в мелочах: не оштукатурена, переборки между стойлами не до потолка и двери решетчатые, чтобы кони могли знакомиться и сдружаться со своими соседями, а дежурный конюх — видеть их все время.
Остановились перед дверью, за которой был крупный рыжий жеребец. Подняв голову, он так внимательно глядел на окно, — следил ли за чем-то, задумался ли, — что не почуял подошедших.
