И вот в эти дни, когда купцы разъезжали по поселью на тройке и кутили, полиция куда-то спряталась. Она боялась мешать именитым толстосумам, перед которыми пасовали и астраханские власти. Но на промыслах рабочие и работницы начали волноваться, забеспокоилось и население. Кто-то незаметно и ловко разбрасывал «подмётные листки» и в мастерских, и на плотах, и в казармах. Листки читали с оглядкой, по уголкам. Неграмотные отдавали их грамотеям, а те собирали около себя кучки людей и читали им вполголоса. Боязливые уходили подальше от греха, некоторые ворчали, а кое-кто грозился пожаловаться начальству. В соседской мужской казарме избили двух пожилых солильщиков за такие угрозы.
Разгул купцов продолжался несколько дней. Кое-кто из старых рабочих и работниц гордились хозяином и его гостем:
— Размахнулось купечество… знай наших! Эх, и любит русский купец себя показать! Лютый на всякие щедроты. Бывало, так же вот нагрянут на свои промысла, развернутся — море по колено! Рекой вино льётся. Народ велят сгонять, угощенье выставляют. Величают их, а им лестно. В лавках весь красный товар скупят и велят расстилать по улицам. И на тройках по сукнам да по ситцам, как птицы, несутся.
Но над этими стариками смеялись и бондаря, и резалки:
— Эка, хвалитесь чем! Ведь они не по сукнам скачут, а по нашим спинам. Вино-то у них кровкой пахнет.
И злобно ругались:
— Взять бы их, кровососов, да на вешелах, как воблу, перевешать. Мы спины на них гнём, дохнем с голоду да с надсады, а они с жиру бесятся.
Когда купцы лихо проносились на тройке по улицам, жители прятались в дома. Стёкол не вставляли — боялись, что гуляки опять их выбьют. Дыры в окнах затыкали подушками и мешками. Как только купцы с рёвом и звоном бубенчиков врывались на базарную площадь, лавки торопливо закрывались, а лотошники разбегались в разные стороны. Только в трактире попрежнему играла «машина» и разноголосо кричали и пели пьяные голоса. Трактирщику отвалили большие деньги за разгром. Он очень был доволен этим разгромом, потому что содрал с купцов втридорога и ждал, что они опять ввалятся к нему и опять разбушуются.
И вдруг на промысле настала тишина. Тройку уже не подавали к крыльцу, а по ночам окна уже не горели ярким светом, и не было слышно ни песен, ни пляски, и не орали пьяные голоса. Через день хозяин, угрюмо-трезвый, прошёл вместе с управляющим по всем участкам работ и строго проверил каждый закоулок. Все видели, что рыбное дело он знает очень хорошо и замечает даже мелкие непорядки. На плоту он прошёл по рядам резалок и остановился перед скамьёй Прасковеи с Оксаной, всматриваясь в их работу.
— Хорошо работают — споро. И смутьянить мастерицы. Сразу видно: сидят, как наездницы. Эта рябая со мной разговаривала, как ровня, — с запросом.
Прасковея переглянулась с Оксаной и ответила недобрым голосом:
— Я не торговка, хозяин. А хотим мы, чтобы вместе с волосами не отрывали головы.
Хозяин остро вглядывался в неё и усмехался.
— Ну, ежели тебе не по нраву здесь, можешь итти на все четыре стороны.
— Нет, хозяин, отсюда не уйду: у меня на этой каторге сгорел ребёнок, и мук я много приняла. Лучше меня никто не знает, чего людям надо.
— Дерзко говоришь, ненавистно. Ты, как видно, не только своих резалок мутишь, а шуруешь и на других промыслах?
Прасковея не струсила и смело отрезала:
— Мутить мне нужды нет, хозяин: мутит всех каторга, голод, болезни и живодёрство. Одна подрядчица чего стоит! Недаром она человечиной торговала.
Подлетела Василиса и с бешеной дрожью в лице пронзительно закричала:
— Вы вот сами видите, Прокофий Иваныч, какая она подлая!
Но хозяин грубо отодвинул её тяжёлой рукой и пробурчал:
— Отойди! Про тебя верно сказала насчёт человечины. Не в бровь, а в глаз.
Он ещё раз прошёлся по плоту и остановился перед скамьёй Улиты и кузнечихи. Улита встала со скамьи и низко ему поклонилась, встала с поклоном и кузнечиха. Хозяину это понравилось, но он небрежно кивнул им головой и сердито ткнул пальцем в руки кузнечихи:
— Болячки, гной… И это всё в рыбу. Снять! Вылечит свои лапы, может опять сесть на скамью.
Кузнечиха заплакала. Но хозяин отвернулся и зашагал дальше. Управляющий почтительно шёл за ним. Подрядчица семенила за управляющим. Хозяин на ходу показал пальцем на руки ещё одной резалки:
— Снять!
И так он обошёл все скамьи и тыкал пальцем то в одну, то в другую резалку:
— Снять!
Управляющий повторял вслед за ним:
— Встань и иди в казарму!
Поднялись со скамей тринадцать женщин и одна за другой уныло ушли с плота.
Управляющий попробовал предупредить хозяина, что путина ещё не закончилась, и люди нужны дозарезу. Но хозяин повернулся к нему спиной и рявкнул:
— Подрядчица!
Василиса испуганно подбежала к нему.
— Я тебе, подрядчица, весь жир собью. Почему у тебя бабы работают гнилыми руками? Пакостишь товар. Про ватаги Пустобаева дурная слава пойдёт. Лечи свою бабью команду! Строго следи! А ты, управляющий, слепой верблюд. Должно быть, и на плоту не бываешь? Вон та рябая под орех нас разделывает.
Подрядчица застрекотала обидчиво:
— Я, Прокофий Иваныч, не подряжалась лечить резалок: это дело хозяйское. Больницы здесь нет: она в Ракуше. А доктор здесь визитами живёт. Вот вы сняли работниц, а они поурочно работают. Они будут бунтовать, что их заработка лишили. А жрать-то им надо?
— Раз навербовала — корми. Значит, сама довела их до этого. Гляди у меня: сколько ты уморила людей-то? Это у Пустобаева на промысле люди дохнут! Управляющий, чтобы этого не было!
Управляющий беспомощно пожал плечами и виновато запротестовал:
— Что же я могу сделать, Прокофий Иваныч? Порядки одинаковы на всех промыслах.
Хозяин вскинул на него похмельные глаза и буркнул:
— Дурак! Матвей на твоём месте такой глупости не сказал бы.
Он зашагал дальше и остановился около Гали. Пальцы у неё были ещё перевязаны.
— Снять!
Но Галя обозлённо огрызнулась:
— Не встану и не уйду!
Хозяин не ожидал такого отпора и, посапывая, молча вгляделся в Галю. А она, бледная, продолжала ожесточённо работать.
Управляющий строго приказал:
— Раз господин хозяин требует — надо подчиниться. С больными руками нельзя работать.
Галя враждебно упорствовала:
— Сдыхать от голода я не хочу. Меня и так две недели кормили товарки. Пускай подрядчица или контора перчатки защитные выдаёт. У нас у всех резалок больные руки. Не пойду.
Подрядчица подскочила к ней:
— Работай, работай… Заплатишь убыток хозяину, да не одна ты заплатишь: ваша рыба всё равно в брак пойдёт. А за упрямство особо оштрафуем.
Хозяин опять отшвырнул её своей огромной рукой.
— Отойди! Не твоё дело. Лапы отрублю. Грабь да с умом! Не охально!
И усмехаясь в бороду, с любопытством уткнулся глазами в Галю.
— С норовом девка, с отшибом. И лихая работница — вижу. Лучше нашей бабы во всём свете нет работницы. А озлится — ничего не страшится. Таких, как эта крапива, здесь — не одна. А рябая позаковыристее будет. Недаром они у тебя, подрядчица, бунтуют. Может быть, и ещё какая-нибудь не прочь поерепениться? Ну-ка? Давайте драться. Подраться с драчунами люблю. Начинайте с подрядчицы, а кому охота — с меня.
Пустобаев задорно оглядел резалок. Но никто из них не оторвал лица от работы: все замкнуто молчали. Подрядчица злорадно ухмылялась, а у управляющего, должно быть, мутило от рыбьего запаха и от неприятного вида разделанных рыб и слизистых внутренностей в ушатах и на скамьях: он пожелтел и болезненно морщился.
— Ну, так что же? — поддразнивал хозяин резалок. — Вот так бунтарки! Только на щенка лаете…
Оксана вскочила со скамьи и ударила ножом о багорчик. С искажённым от ненависти лицом она крикнула:
— Вот эта собака съела у меня сестрёнку. Заманила её в свой публичный дом и растерзала её молодость. Удавилась сестра-то — не перенесла. И я не знаю, где могила её. Что же, хозяин, прощать ей прикажете? Благодарить за её злодейство?
Подрядчица беззлобно засмеялась.
— А зачем ты завербовалась ко мне, ежели я такая злодейка?
— Нарочито завербовалась — жить без тебя не можно. Так же как и Прасковея, у которой ты ребёнка съела. Таких, как мы, много, — все, у которых руки до кости обглодала…
Хозяин волчьими глазами впился в Оксану, потом медленно перевёл их на подрядчицу и на управляющего и равнодушно промычал:
— Да-с… тут не только рыбой пахнет. Бешеных собак щелчком не отгонишь. А с таким управляющим промысел в свалку обратится.
И он тяжело понёс своё тучное тело к выходу.
Анфиса с Харитоном пропали бесследно. Говорили, что Бляхин поставил на ноги полицию и всех сыщиков, чтобы найти Анфису: розыски шли и день, и ночь не только по поселью, но и по округе — по ерикам и по становищам карсаков. Бляхин, трезвый и угрюмый, в бобровой шубе, прогуливался по веранде и тосковал. К нему торопливо подбегали какие-то люди в кургузых пальтишках и докладывали ему что-то, а он лениво отмахивался от них. Потом он будто бы ездил в полицию и возвратился, как больной.
