— Вот это мадамочка! — Походил по столовой, качнул причудливый абажур — китайский фонарь и неожиданно заявил: — Пошли-ка к тебе в комнату, а то у меня от этого мещанского уюта в голове вихри враждебные.
— Это все его — Нина пнула ногой ни в чем не повинный овальный стол. — Приданое отчима.
— Это твоя койка? — спросил Виктор, когда они вошли в комнату сестер.
— Моя, а как ты угадал?
— По портрету Лермонтова.
И неожиданно они чуть не поссорились. Разглядывая ее книги, он наткнулся на томик Есенина. Виктор с яростью напал на Есенина. Разве это поэт?! Разве такие стихи помогают строить социализм?!
— Маяковский — поэт! Это да! Он бьет в набат! Крушит всякую гниль. Ты не согласна?
— Не согласна. И Есенин нужен.
— Какое у него идейное содержание? Чему он учит?
— Учит любить природу. Учит любить Русь.
— Какую Русь? Избы и иконы?!
Нину поразил насмешливый тон Виктора. Неужели и он вроде Королькова?
— Ты послушай:
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил…
…Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь…
— Я не все тебе прочитала, — сказала Нина, — только отрывки. Хочешь взять с собой Есенина? Наверное, и знаешь-то всего «Ты жива еще, моя старушка…» Это все знают, потому что поют.
Виктор слушал, сидя верхом на стуле. Он как-то странно, похоже, что восторженно, смотрел на нее.
— А ты умеешь свое мнение отстаивать, — сказал он. — Терпеть не могу, когда люди сразу соглашаются.
— Я не всегда умею отстаивать, — краснея от удовольствия, что он ее похвалил, и хмурясь, что пора признаваться в не очень-то лестном для себя. — Знаешь, на последнем школьном собрании нам давали характеристики, и вот один ученик…
Он слушал Нину, не сводя с нее глаз. А потом напал на нее.
— Почему ты не защищалась? Из гордости? Выходит, ты ставишь себя выше своих товарищей. Почему не сказала, что дала слово сестре… Они бы поняли…
— А ты… ты бы мог? — у нее задрожал подбородок, и, чтобы унять эту дрожь, она прижала к нему ладонь. — Ты бы мог душу вывернуть перед всеми?.. Перед этим Корольковым? Ведь это не только мое было, но и Катино…
Он раздумывал, опустив голову.
— Не знаю… Может, и не смог.
Только сейчас она перевела дыхание.
Часы в столовой били с механической безликостью.
Они вместе сосчитали.
— Осталось полчаса, — сказала она и не удержалась от упрека, — а я-то думала, что мы хоть один вечер вместе побудем. Наши придут поздно…
Нина сидела в старом, помнившем Нину-девочку кресле и с ожесточением выдирала из подлокотников серую, клочкастую вату.
Виктор пробежался из угла в угол и остановился посреди комнаты, обеими руками ероша волосы.
— Понимаешь, так получилось.
— А трактор? — она ухватилась за этот трактор как за спасение. — Без тебя смогут сделать?
— Смогут. Думаешь, мне охота сейчас уходить? Но ведь у нас еще столько вечеров с тобой будет. — Он подошел, присел на ручку кресла. Обнял.
Ветер, словно не желая нарушать тишины, легонько трогал печную вьюшку.
Глава двадцать седьмая
Повосторгавшись обновками: «Пимки-то куды с добром!» — Мотря, тараща большущие глаза, принялась выкладывать новости:
— Вы, Нин Николавна, будто утром отбыли, а тот же день, только к ночи, милиция понаехала. Болтают — оружие из лесу вывезли. Хошь Степана спросите, не даст соврать. Сперва-то грешили на вашего гостя, опосля удостоверились, что тот вечер он собрание в Верхне-Лаврушине проводил. — Оглянувшись на дверь, Мотря снизила голос до шепота: — Дознались ведь, Нин Николавна, чье оружие-то.
— Чье? — спросила Нина, а у самой мурашки по спине.
— Правда ли, неправда, а показали на Савелия Горлова. Пошли к нему, а его и след простыл. Агафья-то, жена его, сказала, будто ушел на охоту. А какая там охота! Слыхала я от ихней кумы, будто он на Васюганские болота подался. Видать, не зря волк в лес побег.
Известие напугало Нину. Про такое пишут в газетах. Но нельзя малодушничать. Надо заняться общественной работой. Когда расставались, Виктор сказал ей: «Нажимай на молодежь! Для каждого активиста молодежь — опора в деревне».
И теперь Нина попыталась сблизиться с чуравшимися ее сверстницами. По воскресеньям стала их приглашать к себе, читала им вслух. Девки шушукались, откровенно зевали, одна даже всхрапнула. В следующее воскресенье никто не пришел.
Заметив, что Нина то и дело выбегает во двор посмотреть, не идет ли кто, Никитична сказала:
— Понапрасну ждешь. Им книжки без надобности. Однако, сало жмут на посиделках.
— Я пойду на посиделки, — заявила Нина. — Мотря, где сегодня посиделки?
— И не думай и не мысли, — запротестовала Никитична, — там столь похабства! Не про тебя то.
— Забыла, как сама-то на посиделки бегала, — прошипела Мотря. Одной рукой она ловко выхватывала из пряжи маленький клочок, а другой — с непостижимой скоростью крутила веретено. Последнее время Мотря не ладила со свекровью. Никитична, жалея Акулину и внучат, то снесет им свежих калачей, то сунет туесок меду, а недавно оттащила Игнатию телячью ляжку. В тот вечер Мотря жаловалась Нине: «Мы со Степаном чертомелем допоздна, а свекруха лучший кусочек Игнашке припасает. Мы на него спину гнуть не нанимались. Ирод-то пропил ее гостинчик».
И сейчас она не упустила случая поругаться со свекровью.
— Вам-то, оно, конешно, только бы на печке спину греть, а Нин Николавна, поди, молодая, не все ей книжку читать!
— Это я-то на печке лежу! — рассвирепела Никитична. — Да побойся бога…
Тихая Никитична расшвыривала ухваты. Мотря стучала прялкой об пол. Ребятишки, свесив белобрысые головы с полатей, ревели в два голоса. Нина притаилась в своей горенке, и не рада, что затеяла разговор.
Через полчаса к ней заглянула Мотря — в новом полушалке и новой в оборках юбке.
— Нин Николавна, айдате на посиделки, — весело, как ни в чем не бывало, позвала Мотря. — В нашей деревне учительши постарше вас были, а завсегда на посиделки ходили.
По дороге она рассказала: посиделки устраивают обычно у вдовы Миронихи, платят ей кто чем может. Баба она непутевая. Всем ясно, как божий день, что Мирониха гонит самогонку. Приезжал милиционер не раз. Переночевал у нее и по начальству доложил: дескать, аппарата не нашел.
— Наш Игнатий тоже к ней похаживает, — сообщила Мотря, — лонись моего Степана к ней повел. Так мне бабы передали, я туда. Миронихе так рожу поцарапала, однако, месяц на люди не показывалась.
— Что, Мирониха такая уж красавица? — поинтересовалась Нина.
— Толстая, — вздохнула Мотря, — а мужикам чё и надо. Каво ей не быть гладкой — ни детей, ни плетей. Сама себе барыня.
Мирониха, красномордая, дородная бабища, увидев Мотрю с Ниной, перекривилась. Но сладко, тонким для ее туши голосом запела:
— Вот не ждала, не гадала. Спасибочко, что не потребовали. Ужо извиняйте за наше убранство. Проходьте в передний угол — дорогим гостям завсегда дорогое место.
Мотря многозначительно подталкивала Нину локтем под бок.
— Может, бражки откушаете? — предложила Мирониха и, не дожидаясь ответа, принялась разливать из четверти в граненые стаканы золотистый пенный напиток. — Для важных гостей держу, — пела Мирониха, — не подумайте чего плохого. Хмельного тут с наперсток. Вот парни с девками собрались, дело молодое, конешно. Сочувствие надо иметь. Народного-то дома у нас нету. Да и куды денесся — дело вдовье. Мне избы не жалко.
— Без вас, Нин Николавна, — зашептала Мотря, — Мирониха меня наладила бы отцедова будь здоров! — Кажется, Мотря наслаждалась местью: смакуя каждый глоток, тянула бражку.
Хлопнув себя крутым, могучим бедрам, Мирониха объявила, что «надоть по хозяйству управиться», и вышла, сильно стукнув дверью.
Вдоль стен большой и чистой избы — крашеные широкие лавки. Девушки сидят отдельно, парни отдельно. Щелкают орехи, перебрасываются шуточками. Все чинно, благородно. Серега-гармонист, красивый, чубатый парень, слегка трогает лады гармони. Почти все Нинины ученики. В первый момент их смутило ее появление. Вежливо поздоровались и либо притворялись, либо в самом деле тотчас же забыли о ней. Нина сидела с застывшей неестественной улыбкой, даже скулы ломило от этой идиотской улыбки.
Парни по очереди стали куда-то исчезать. Возвращались с красными лицами, заметно навеселе.
— Видать, в открытую-то Мирониха не смеет, — шепнула Мотря. — Где-нибудь в сенцах или в амбарушке подносит парням самогон. Не зазря, конешным делом, задарма она и не плюнет.
Постепенно веселье налаживалось. Пригнув голову к мехам, гармонист наяривал частушки. Девки вытолкнули па круг Надьку. Она пожеманилась для интересу и пошла по кругу, выстукивая дробь коваными сапогами на высоком подборе. Приятным голоском Надька пропела:
