Еще и еще целовала она морду Арабиа и громко рыдала.
— Кто эта женщина? Что с ней? С ума, что ли, спятила? — спрашивает один из мужчин.
— Это вдова Арзакана Звамбая, — отвечает второй.
ПИСЬМА ИЗ МАХВШСКОЙ БАШНИ
«Пещера великанов».
1932 г. 8 февраля.
Дорогая Каролина!
Дороги окончательно закрылись. Из Пещеры великанов мы не можем добраться даже до башни Махвша. Теперь уж я совершенно отрезан от всего мира. Не существует для меня ни телеграфа, ни телефона, ни почты. И хотя я пишу вам это письмо, но у меня мало надежды, что вы когда-нибудь его прочтете.
Удивительная вещь человеческое сердце! Оно, оказывается, заключает в себе и рай, и ад. Теперь единственное мое удовольствие — это писать вам. Тот, кто изобрел письменные знаки, был, без сомнения, великим ясновидцем.
Пишу вам и дивлюсь, как дикарь, что когда-нибудь, глядя на эти значки, вы узнаете, какие думы и чаянья занимали меня сегодня.
Но вижу, недолго прослужит мне мой карандаш. А испишется он, — тогда прощай! Будет прервана всякая связь с внешним миром.
На прошлой неделе в башне Махвша, оказывается, сильно переполошились, так как я и Темур в течение двух недель не давали о себе знать, вернее, не были в состоянии дать о себе весть. Как только погода прояснилась, Арзакан, Кац Звамбая и Саур пришли нас проведать.
Морозы здесь приятные. По такому морозу хорошо ходится. Но вдруг снова опустился туман и запер всех нас в Пещере великанов.
И вот кончились припасы, которые они принесли с собой и которые мы заготовили в хорошие дни. Опять мы остались без дров, без мяса, без соли.
Нужда портит характеры людей, Вы знаете деспотичный нрав Кац Звамбая. Уход из дому, разлука с семьей, с привычным укладом жизни еще больше его ожесточили. Злоба, которую он носит в душе, без сомнения, задушит его когда-нибудь.
И больше всего бесит старика, что его собственный сын привержен тому самому режиму, который для него, Кац Звамбая, является могильщиком.
Старику кажется, будто весь мир только тем и занят, что враждует с ним. Инстинкты предводителя первобытных орд крепко сидят в Кац Звамбая. Он требует от сына, чтобы тот во всем соглашался с его взглядами.
По всякому поводу он ссорится с Арзаканом. Позавчера бушевала буря. В такую погоду выходить опасно: достаточно поскользнуться, и очутишься там, откуда нет возврата.
Между тем голод донимал нас. Молодежь заладила: отправимся в горы, подстрелим парочку горных индеек. Темур и Кац заворчали и строго-настрого запретили Арзакану и Сауру выходить из пещеры.
Арзакан, сердитый, улегся с Сауром в дальнем углу и стал с ним шептаться.
Но Кац Звамбая этого тоже не выносит. Он недовольно спросил сына, о чем они шепчутся.
Тема для беседы у Араакана и Саура всегда одна и та же: они строят проекты возрождения Сванетии.
«Как только будет закончена большая сванская дорога, — рассуждают они, — сюда придет промышленность, и там, где сейчас, засев в феодальных башнях, подстерегают друг друга кровники, — там вырастут фабрики и заводы.
А башни превратятся в музейные экспонаты».
День и ночь мечтают юноши о том времени, когда электровозы втащат в ранее непроходимое ингурское ущелье составы, нагруженные людьми и фабричными изделиями; как на эти надменные высоты вползут вагончики фуникулера, как появятся здесь электричество, телефон и радио и как самолеты превратят Кавкасиони в низкий забор.
Но Арзакан ничего не ответил отцу, не открыл ему, о чем он беседовал с Сауром.
Кац Звамбая обиделся; отец и сын громко заспорили. Кац замолчал, лишь когда Темур и Саур уснули; потом он заговорил со мной. Я лежал, закутавшись в тулуп, и подремывал, прислушиваясь к реву урагана.
Вы не можете представить себе, как сладко спать в пещере в такую ночь! Буря с размаху налетает на скалы и то ревет, как тур, то завывает в ущельях, словно гиена. А ты лежишь себе в тепле, в этой Пещере великанов, и радуешься, что укрыт уютно за пазухой земли.
— Box, Гуча! Box, Гуча! — кличет меня Кац.
Я отвечаю ему молчанием. Потом он обращается к Арзакану:
— Почему ты не спишь?
— Не сплю, потому что думаю.
— О чем ты думаешь?
— До каких пор мы будем здесь торчать? Бросили без присмотра и дом свой, и дела. Сидим в темной башне, а для чего, спрашивается?
— Куда же нам податься, дурень ты этакий?
— Не знаю, как ты, а я поеду в Тбилиси.
— Ты, может, думаешь, что Тарба не доберутся до тебя в Тбилиси? Не то что в Тбилиси, но в Москве средь бела дня на улице убили они Пармена Малазониа… Куда ты пойдешь теперь, когда закрыты дороги?
— Саур говорит, что в феврале или в начале марта дороги откроются. Сейчас же и отправлюсь. Ведь я и Саур помогали райкому мирить кровников, так неужели я не сумею уладить наше собственное дело? Пошлю к Тарба посредников. Ведь люди же они!
— Гм… люди! — ворчит Кац. — Еще свежи могилы трех братьев. Нашел время говорить о мире! Придется не меньше года просидеть нам здесь.
— Нет, как только откроется дорога, я уйду. Надоело мне сидеть в этой глуши! Ни книг, ни газет…
— Опять хочешь действовать по собственному разумению? Не хватит тех несчастий, что уже навлекло твое упрямство?
— Каждый человек должен жить по своему разумению.
— А небось, когда попадаешь в беду, тогда отец выручай!
— Никто не просит.
— Вот как! А кто спас тебя от пули Тарба?
— Ну и что же?
— А то, что это я и Гуча спасли тебя. Не то, как ястреб, растерзал бы тебя Джамлет Тарба!
Арзакан взъерошился. Отец и сын сцепились. А Саура дед и отец держат в ежовых рукавицах. Он не смеет даже возразить им. Чтобы не сердить Кора Махвша и Темура, он молится и постится. Махвш, оказывается, и не знает, что Саур комсомолец. Мне это очень понятно: в такой патриархальной семье иначе ему не ужиться.
Хоть и очень темный человек Кора Махвш, глухой, со слабым зрением, — однако все примечает.
То и дело спрашивает, не долетает ли уже гул динамитных взрывов до его башни? Боится того нового, что принесет с собой сванская дорога и что разрушит патриархальный быт этого края. Он инстинктивно ненавидит Арзакана и не перестает ворчать на Саура.
Чувствует, наверное, что именно поколение Арзакана и Саура внесет разлад в семьи, состоящие из шестидесяти душ, и в идиллический быт Махвшев. Знает, что именно это поколение будет указывать путь направляющимся в Сванетию инженерам, шоферам, пилотам, книгам и газетам.
Однажды Кора Махвш, хлопнув по плечу Саура, сказал ему с иронией: «Похоронишь меня, сынок».
Не знаю, понял ли Саур, но я-то понял, какое погребение имел в виду Кора Махвш.
Спокойной ночи, дорогая.
Целую руки. Жаждущий видеть вас
Т. Э.»
«Пещера великанов».
1932 г. 7 февраля.
Дорогая Каролина!
Мне казалось, что я избавился от людских дрязг, но вышло так, что даже тут, в Пещере великанов, я сделался свидетелем ожесточенной борьбы людей. Как надоело мне слушать бесконечный спор отцов и детей. Не знаю, кто это выдумал, будто сын обязан непременно следовать по отцовскому пути и осуществлять его замыслы? Величайшие мысли «отцов» всегда распространяли как раз чужие им по крови люди.
Так тщеславно человечество! Неужели, если мои взгляды не находят себе последователей, то я не должен есть хлеб? Или какой мне толк от того, что моим словам будут аплодировать десятки тысяч людей?
Я заранее знаю, что человек моего склада больше не родится и что никто не последует моим идеям, однако я не собираюсь надевать из-за этого траур.
Перед лицом ледников и звезд начинаешь понимать всю мелкоту людских дел. «Ристалище» улиток напоминает мне это: проползет улитка вершок, потом пройдет какой-нибудь карлик и раздавит ее своей пяткой…
Неверно, будто в истории человечества гениальная идея значила больше, нежели острие штыка или гаубичный снаряд. Могущественные полководцы и деспоты сгибали в бараний рог величайших гениев своего времени; и темные инстинкты решали исход дела гораздо быстрее, чем самые очевидные истины…
Чур меня, чур! Даже сюда последовали за мной мои мысли, эти назойливые сверчки! Отыди от меня, сатана!
Сегодня вечером прояснилось. Невозможно описать, как прекрасен Кавкасиони в час солнечного заката!
Глядишь на его сверкающие вершины, на этих ледяных голиафов, и начинаешь верить, что еще никто в мире никогда не умирал. Могучее, чистое дыхание бессмертия исходит от них.
В десяти минутах ходьбы от Пещеры великанов лежит огромный камень цвета ястреба, пирамидальной формы; я не могу понять, откуда он взялся на этом ровном месте. Горы далеко, они по ту сторону потемневших ущелий. Не видно, откуда бы могла оторваться эта одинокая каменная глыба, как мог забросить ее сюда обвал. Кажется, будто она упала прямо с неба. Может быть, потому и люблю я сидеть около нее; возвращаясь с охоты, всегда отдыхаю у ее основания. Уже давно занесло снежным саваном этого великана — моего побратима.
