У конторщика всегда было много работы. Консультация не успевала удовлетворять все растущие потребности граждан в юридических товарах. У населения было множество дел, требующих разъяснения, истолкования и помощи лиц, прошедших тяжелую школу юридической хитрости. Люди привыкли по каждому, даже самому вздорному поводу прибегать к могущественной помощи закона. Закон теребили, как комнатную собачку.
Человек, просидевший день в консультации, мог подумать, что жители беспрестанно оскорбляют друг друга словами, действием, а также путем клеветы в печати; что они заводят квартирные распри, неопрятны в своих любовных делах и бросают жен без материальной помощи с младенцами-пискунами на руках; что они не отдают долгов, захватывают чужую мебель и не платят за прокатные пианино. К счастью, сутяжничеством занимается не все население. Попадаются граждане, которые еще никогда не судились и даже не были свидетелями по чужим делам. Но число этих святых беззлобных душ уменьшается с каждым днем. Центробежная сила сутяжничества подхватывает застигнутых врасплох людей, вытягивает их в канцелярии юрисконсультов, вихрем проносит через прокуренные судебные коридоры, вталкивает в камеры следователей и запирает на три дня в свидетельские комнаты. Праздник юриспруденции принимает угрожающие размеры.
Конторщик с фарфоровым глазом был самой маленькой и робкой пружиной юридической машинки на Пушкинской улице. Он обращался с посетителями без заносчивости, свойственной служащим, проворно работал и пугливо оглядывался, когда в помещение входил один из его трех шефов, старший юрист товарищ Шарф. У Шарфа под складками синей косоворотки угадывалось потное брюхо, а общий вид вызывал в памяти старинную рекламу патентованной мази, начинавшуюся словами: «Вид голого тела, покрытого волосами, производит отталкивающее впечатление».
Старший юрист и двое его коллег, помогавших ему толковать законы, считали своего конторщика исправным, хотя и не особенно понятливым работником.
– Робкий он какой-то, – говорил Шарф, – как-то уж слишком приниженный. Преданный какой-то чересчур. Только объявят подписку, как он уже лезет со своим месячным окладом. Первым подписывается! Подумаешь – оклад! Сорок шесть рублей! Хотел бы я знать, как он существует на эти деньги!
И, конечно, старший юрист Шарф чрезвычайно удивился, если бы узнал, что его маленький конторщик с окладом в сорок шесть рублей не кто иной, как подпольный советский миллионер, имеющий десять миллионов рублей в иностранной валюте, драгоценностях и дедушкиных товарах.
Свои десять миллионов Александр Иванович Корейко не получил в наследство, не уберег от реквизиции во время переворота и не нашел в земле в виде клада. Он их нажил в советское время, за пять лет.
Мир знает о маленьких людях, которые во время революции сделались знаменитыми. Бухгалтер Петлюра неожиданно выскочил в вожди, составлял министерство, вел войны и подписывал договоры тем же росчерком, которым подписывал денежные ордера в царское время. Бесчисленные батьки и уголовные атаманы влияли на ход истории. А еще совсем недавно они были сельскими писарями, урядниками или приказчиками в имениях средней руки. На исторические пьедесталы их втащили не столько способности, сколько игра обстоятельств. Они играли на своей мрачной славе до тех пор, покуда революция не обрывала им головы.
Но были и другие, нашедшие себя во время революции люди. Они поняли, что слава в такое время не нужна, что она опасна и губительна. Это были невиданные до сих пор финансовые гении. Они работали втихомолку, тщательно заметая следы и скрывая свои операции даже от жен. В страстном желании разбогатеть под грохот событий, которые происходят раз в тысячу лет, они вели жизнь подвижников.
К числу их принадлежал бывший мещанин Саша Корейко.
В 1917 году он был двадцатидвухлетним бездельником из числа тех, которых называли гимназистами в отставке. Реальное училище он окончил давно, в университет не пошел, делом никаким не занялся, шатался по бульварам и прикармливался у родителей. Фарфоровый глаз избавил его от военной службы. Жил он как будто начерно, все больше присматривался к жизни других. Он видел, как живут банковские чиновники, связанные службой, семейством и квартирой о трех комнатах с удобствами, как живут доктора, инженеры, слесаря и купцы. Все это было ему противно. Инженером он быть не мог, стать рабочим казалось стыдно, а служить в банке не хотелось. Все это было слишком мелко, всюду надо было работать, а Саше Корейко хотелось разбогатеть одним ударом. И он валялся дома на красном плюшевом диване, злобно мечтая о собственных яхтах и зеркальных особняках.
Во время революции, когда яхты перестали быть собственностью, а в особняках появились солдаты, Корейко понял, что он может стать счастливым наследником незнакомых ему богачей. Он почуял, что во всей стране сейчас валяется великое множество беспризорного золота, драгоценностей, мебели, превосходного белья, картин и ковров, костюмов и фарфора. Надо только не упустить минуты и побыстрее схватить богатство.
Но тогда он еще был глуп и молод. Он нахрапом захватил большую банкирскую квартиру и открыто в ней зажил. Целую неделю он врастал в чужой богатый быт исчезнувшего банкира, пил забытый в буфете бенедиктин, закусывая его пайковой селедкой, продавал на базаре разные безделушки и был немало удивлен, когда его потащили в Чека. Он вышел оттуда через пять месяцев, чудом спасшись от расстрела. Дело его затерялось, и молодой человек с различными глазами был выпущен только потому, что никто не знал, в чем он обвиняется.
Долговременные размышления в тюрьме пошли ему на пользу. От мысли своей сделаться богачом он не отказался, но понял, что его дело требует скрытности, темноты и постепенности. Нужно было надеть на себя защитную шкуру, и она пришла к Александру Корейко в виде высоких оранжевых сапог, бездонных синих бриджей и долгополого френча работника по снабжению продовольствием. В это беспокойное и сумбурное время Александр Иванович, прошедший все дисциплины тюремного университета, с настойчивостью гнул свою линию. Голод был настолько силен, что на рынке торговали даже таким странным товаром, как косточки от слив. И были люди, которые эти косточки покупали и ели. Ели все, что только можно было разжевать.
Все, сделанное руками человеческими, служило хуже, чем раньше. Дома с отбитыми карнизами не спасали от холода, еда не насыщала, электричество не горело, трамваи не ходили, водопровод не подавал воды. А все силы стихийные стали злее и опаснее. Зимы были холоднее, чем прежде, ветер был сильнее, и простуда, которая раньше укладывала человека в постель на три дня, теперь в те же три дня убивала его.
И молодые люди кучками бродили по улицам, бесшабашно распевая песенку о деньгах, потерявших свою цену:
Очень дорого стал творог,
Разменяйте десять
миллионов!
Александр Иванович с беспокойством видел, как деньги, которые он наживал с великими ухищрениями, превращаются в ничто. Ему приходилось выдерживать дикую гонку с денежным курсом. Тиф валил людей тысячами. Саша торговал краденными со склада медикаментами. Он заработал на тифе пятьсот миллионов, а денежный курс превратил их за неделю в пять миллионов. На овчинных полушубках он заработал миллиард, но курс превратил эти деньги в порошок.
Раздавленный инфляцией, Корейко решил покупать валюту, но валюты в обращении не было, если не считать фальшивых американских долларов. Они, правда, стоили дороже, чем настоящие, но только в России, и прибыли это не могло принести никакой. Кто-то надоумил его поместить деньги в картины старых мастеров.
Однажды к нему пришли два художника. Таинственно переглядываясь, они втащили в квартиру Александра Ивановича шесть картин в золотых рамах. Тут, по словам художников, был один Рембрандт, два Репина, один Айвазовский и два маленьких голландца. Маленьких голландцев художники относили к школе Тенирса.
– Впрочем, – заявил один из них, молодой и лысый, – есть все основания предполагать, что это сам Тенирс.
Другой художник, на лице которого залегли такие глубокие и грязные морщины, что, казалось, будто в них живут летучие мыши, глубокомысленно подумал и заметил:
– А мне кажется, что это Питер Ван-дер-Хоох.
– Нет, Бука, – уверенно сказал лысый, – это не Питер Ван-дер-Хоох. Это фактически Тенирс.
О Рембрандте мастера красок не спорили. Картина, изображавшая бюргера с красноватым носом перед пивной кружкой, не вызывала у них никаких сомнений.
– Скажите, – спросил Корейко с вожделением, – сколько такие картины стоили в мирное время?
– Если на золото, – ответил молодой и лысый, – тысяч семьсот.
– А мне кажется, – заметил морщинистый, – что тысяч семьсот пятьдесят. Если на золото.
– Одним словом, тысяч девятьсот, – сказал лысый, подумав. – Если б не такое время, разве б мы продали! Для художника это фактически кровь из сердца.
