Игорь Александрович поднялся, серьезно, пристально глядя на молодую женщину, пошел знакомиться.
– Игорь Александрович.
– Ольга Николаевна.
– Игоревна, – поправил гость.
– Игорь!.. Игорь Александрович! – воскликнула хозяйка.
– Я не поняла, – сказала Ольга.
– Твое отчество – Игоревна. Я твой отец. В сорок третьем году я был репрессирован. Тебе было… полтора года.
Ольга широко открытыми глазами смотрела на гостя… отца?
С этой минуты в большом, уютном доме Синкиных на какое-то время хозяином сделался гость. У него явилась откуда-то твердость, трезвость. И он совсем не походил на того беспечного, ироничного, веселого, каким только что был.
Долго все молчали.
– Игорь… – прерывающимся голосом, отчаянно заговорила хозяйка, – ты нашел! Ты сказал – это случайность… Нет, ты нашел! Это жестоко.
– Нашел, да. Я искал много лет. Случайность с домом… Синкина.
– Но это жестоко, Игорь, жестоко!..
– Неужели не жестоко – при живом отце… даже не позволить знать о нем. Вы считаете, это было правильно? – повернулся Игорь Александрович к Синкину.
Тот почему-то почувствовал себя оскорбленным.
– Сорок третий год – это не тридцать седьмой! – резко сказал он. – Еще неизвестно…
– Нет, в плену я не был. При мне – все мои документы, партийный билет и все ордена. Предателям этого не возвращают. Но речь о другом… Ольга, прав я или не прав, что нашел тебя?
Ольга все еще не пришла в себя… Она села на стул. И во все глаза смотрела на родного отца.
– Я ничего не понимаю…
– Ты клялся, Игорь!.. – стонала хозяйка. – Как это жестоко!
– Ольга… – Игорь Александрович смотрел на дочь – требовательно. И вместе – умоляюще. – Я ничего не прошу, не требую… Я хочу знать: прав я или нет? Я не мог жить иначе. Я помню тебя маленькой, и этот образ преследовал меня… Мучил. Я слаб здоровьем. Я не мог умереть, не увидев тебя… такой.
– Ольга, он пьет! – воскликнула вдруг хозяйка. – Он – пьющий! Он опустившийся…
– Прекрати! – Синкин с силой ударил кулаком в стол. – Прекрати так говорить!
Хозяйка заплакала.
– Вы хотите, чтоб я сказала свое слово? – поднялась Ольга.
Все повернулись к ней.
– Уходите отсюда. Совсем. – Она смотрела на отца.
Судя по тому, как удивлены были мать и отчим, они ее такой еще не видели. Не знали.
Игорь Александрович сник, плечи опустились… Он вдруг постарел на глазах.
– Оля…
– Немедленно.
– Боже мой! – только и сказал гость. И еще раз, тихо: – Боже мой! – Подошел к столу, дрожащей рукой взял рюмку водки, выпил. Взял свой чемодан, этюдник… Все это он проделал в полной тишине. Слышно было, как ветка березы чуть касалась верхнего стекла окна – трогала.
Гость остановился на пороге.
– Почему же так, Оля?
– Тебе все объяснили, Игорь! – жестко сказала хозяйка. Она перестала плакать.
– Почему так, Оля?
– Так надо. Уезжайте из села. Совсем.
– Подождите, нельзя же так… – начал было Синкин, но Ольга оборвала и его.
– Папа, помолчи.
– Но зачем же гнать человека?!
– Помолчи! Я прошу.
Игорь Александрович вышел… Вслепую толкнул ворота… Оказалось – надо на себя. Он взял в одну руку чемодан и этюдник, открыл ворота. Этюдник выпал из-под руки, посыпались кисти, тюбики с краской. Игорь Александрович подобрал, что не откатилось далеко, кое-как затолкал в ящичек, закрыл его. И пошел по улице – в сторону автобусной остановки.
Погода стояла редкостная – ясно, тепло, тихо. Из-за плетней смотрели круглолицые подсолнухи, в горячей пыли дороги купались воробьи – никого вокруг, ни одного человека.
– Как тихо! – сказал сам себе Игорь Александрович. – Поразительно тихо. – Он где-то научился говорить сам с собой. – Если бы однажды так вот – в такой тишине – перешагнуть незаметно эту проклятую черту… И оставить бы здесь все боли и все желания, и шагать, и шагать по горячей дороге, шагать и шагать – бесконечно. Может, мы так и делаем? Возможно, что я где-то когда-то уже перешагнул в тишине эту черту – не заметил, – и теперь вовсе не я, а моя душа вышагивает по дороге на двух ногах. И болит. Но почему же тогда болит? Пожалуйся, пожалуйся… Старый осел! Я шагаю, я – собственной персоной. Несу чемодан и этюдник. Глупо! Господи, как глупо и больно!
Он не замечал, что торопится. Как будто и в самом деле скорей хотел где-то на дороге, за невидимой чертой, оставить едкую боль, которая железными коготками рвала сердце. Он торопился в чайную, что на краю села, у автобусной остановки. Он знал, что донесет туда свою боль и там слегка оглушит ее стаканом водки. Он старался ни о чем не думать – о дочери. Красивая, да. С характером. Замечательно. Замечательно… Он в такт своим шагам стал приговаривать:
– За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но! За-ме-ча-тель-но!
Мысли, мысли – вот что мучает человека. Если бы – получил боль – и в лес: травку искать, травку, травку – от боли.
На автобусной станции, возле чайной, его ждала дочь, Ольга. Она знала путь короче – опередила. Она взяла его за руку, отвела в сторону – от людей.
– Хотел выпить?
– Да. – Сердце у Игоря Александровича сдавливало.
– Не надо, папа. Я всегда знала, что ты есть – живой. Никто мне об этом не говорил… я сама знала. Давно знала. Не знаю, почему я так знала…
– Почему ты меня прогнала?
– Ты мне показался жалким. Стал говорить, что у тебя документы, ордена…
– Но они могут подумать…
– Я, я не могла подумать! – с силой сказала Ольга. – Я всю жизнь знала тебя, видела тебя во сне – ты был сильный, красивый…
– Нет, Оля, я не сильный. А вот ты красива – я рад. Я буду тобой гордиться.
– Где ты живешь?
– Там же, где жила… твоя мать. И ты. Я рад, Ольга! – Игорь Александрович закусил нижнюю губу и сильно потер пальцем переносицу – чтоб не заплакать. И заплакал.
– Я пришла сказать тебе, что теперь я буду с тобой, папа. Не надо плакать, перестань. Я не хотела, чтоб ты там унижался… Ты пойми меня.
– Я понимаю, понимаю, – кивал головой Игорь Александрович. – Понимаю, дочь…
– Ты одинок, папа. Теперь ты не будешь одиноким.
– Ты сильная, Ольга. Вот ты – сильная. И красивая… Как хорошо, что так случилось… что ты пришла. Спасибо.
– Потом, когда ты уедешь, я, наверно, пойму, что я – рада. Сейчас я только понимаю, что я тебе нужна. Но в груди – пусто. Ты хочешь выпить?
– Если тебе это неприятно, я не стану.
– Выпей. Выпей – и уезжай. Я приеду к тебе. Пойдем, выпей…
Через десять минут синий автобус, подсадив у остановки «Мякишево» пассажиров, катил по хорошему проселку в сторону райцентра, где железнодорожная станция.
У открытого окна, пристроив у ног чемодан и этюдник, сидел седой человек в светлом костюме. Он плакал. А чтобы этого никто не видел, он высунул голову в окно и незаметно – краем рукава – вытирал слезы.
Жил-был в селе Чебровка некто Семка Рысь, забулдыга, непревзойденный столяр. Длинный, худой, носатый – совсем не богатырь на вид. Но вот Семка снимает рубаху, остается в одной майке, выгоревшей на солнце… И тогда-то, когда он, поигрывая топориком, весело лается с бригадиром, тогда-то видна вся устрашающая сила и мощь Семки. Она – в руках. Руки у Семки не комкастые, не бугристые, они – ровные от плеча до лапы, словно литые. Красивые руки. Топорик в них – игрушечный. Кажется, не знать таким рукам усталости, и Семка так, для куража, орет:
– Что мы тебе – машины? Тогда иди заведи меня – я заглох. Но сзади подходи осторожней – лягаюсь!
Семка не злой человек. Но ему, как он говорит, «остолбенело все на свете», и он транжирит свои «лошадиные силы» на что угодно – поорать, позубоскалить, нашкодить где-нибудь – милое дело. Временами он крепко пьет. Правда, полтора года в рот не брал, потом заскучал и снова стал поддавать.
– Зачем же, Семка? – спрашивали.
– Затем, что так – хоть какой-то смысл есть. Я вот нарежусь, так? И неделю хожу – вроде виноватый перед вами. Меня не тянет как-нибудь насолить вам, я тогда лучше про вас про всех думаю. Думаю, что вы лучше меня. А вот не пил полтора года, так насмотрелся на вас… Тьфу! И потом: я же не валяюсь каждый день под бочкой.
Пьяным он безобразен не бывал, не оскорблял жену – просто не замечал ее.
– Погоди, Семка, на запой наладишься, – стращали его. – Они все так, запойники-то: месяц не пьет, два, три, а потом все до нитки с себя спускают. Дождешься.
– Ну, так, ладно, – рассуждал Семка, – я пью, вы – нет. Что вы такого особенного сделали, что вам честь и хвала? Работаю я наравне с вами, дети у меня обуты-одеты, я не ворую, как некоторые…
– У тебя же золотые руки! Ты бы мог знаешь как жить!.. Ты бы как сыр в масле катался, если бы не пил-то.
– А я не хочу как сыр в масле. Склизко.
