В течение двадцати семи лет Лорко состоял членом профессионального союза строителей. Он всегда аккуратно платил членские взносы, и хотя никогда не читал, но все же добросовестно выписывал газету «Голос народа». И ему в голову не приходило, что он когда-нибудь может сделаться в рабочем движении кем-либо иным, а не рядовым членом профсоюза. Когда революция выдвинула новых людей, считавших, что суть дела заключается не только в аккуратном внесении членских взносов, Лорко почувствовал себя плохо в этом странном новом мире. Когда Микола Петрушевич вместе с Моргенштерном и Кестикало организовали Красную гвардию, Лорко совсем отошел от рабочего движения. Поэтому теперь он с полным правом мог утверждать, что является не только старым профессиональным деятелем, но одним из тех настоящих социалистов, которые во время революции не скомпрометировали себя ничем. В качестве председателя совета профессиональных союзов он со страстью подписывал профсоюзные удостоверения и с благоговением смотрел на хранившуюся у него в ящике круглую печать. Но наслаждаясь прелестями председательской должности, он все время боялся, как бы что-нибудь не отбросило его обратно в старую жизнь.
— В течение двадцати семи лет я был рядовым профессионального движения, — говаривал он с гордостью, но зубы его стучали при мысли, что когда-нибудь ему, возможно, опять придется быть рядовым.
Когда я вернулся домой, Лорко был уверен, что я возвратился специально для того, чтобы стать председателем совета профессиональных союзов. А так как он очень испугался этого, то решил сам напугать меня.
— Чехи очень двуличны, — сказал он во время нашей первой беседы. — Они объявили амнистию, чтобы завлечь эмигрантов домой. Но я уверен, что, как только кто-нибудь из эмигрантов захочет включиться в рабочее движение, они сразу же наложат на него руку.
— Значит, товарищ Лорко, вы не советуете товарищу Балинту внести неуплаченные им членские взносы? — спросил Фельдман.
После долгой душевной борьбы Лорко принял от меня членские взносы и выдал новый профсоюзный билет.
Фельдман тотчас же понял, что именно волнует Лорко, и тут же наметил план.
— Старик боится конкуренции, это значительно облегчает положение. Он будет помогать тебе во всем, как только узнает, что ты не хочешь остаться в Мункаче. А слово старика все-таки кое-что значит для властей.
Расчет Фельдмана оказался правильным. Когда я сказал Лорко, что из-за своих слабых легких не могу оставаться в городе, и просил помочь мне стать секретарем профессионального союза в Сойве, старик чуть не расцеловал меня от радости. Он сам предложил достать для меня разрешение, без которого нельзя было переезжать с места на место, а также паспорт, без которого нельзя было нигде поселиться. Вместе с этими двумя документами Лорко передал мне и постановление совета профессиональных союзов, сформулированное, правда, довольно двусмысленно, но которое можно было понять и так, что я являюсь секретарем предполагаемой профессиональной организации рабочих Сойвы и окрестностей.
— Я хотел бы, чтобы вы намотали себе на ус две вещи, товарищ Балинт, — сказал мне Лорко на прощание. — Слушайте меня, старого, опытного человека. Первое — кто не платит аккуратно членских взносов в профессиональный союз, тот не может быть политически надежным человеком, и чем скорее союз избавится от таких сомнительных элементов, тем лучше для профессиональной организации и для всего рабочего класса. Второе, на что я хочу обратить ваше внимание: не допускайте даже близко к профессиональному союзу таких людей, которые скомпрометировали себя во время революции. Такие люди означают для движения только беду и опасность.
Меня так удивило, что Лорко предупреждает об этом именно меня, что я даже не мог ему ответить. Вместо меня ответил Фельдман.
— За Балинта не волнуйтесь, товарищ Лорко. Он пережил уже в жизни столько бед, что теперь жаждет только покоя. Именно поэтому он и захотел сделаться служащим профессионального союза. Кроме того, Балинт честный человек. Он знает, что вы, товарищ Лорко, поручились за него перед властями, когда выдали ему разрешение на выезд. Не предполагаете же вы, что он способен совершить что-нибудь такое, чем мог бы скомпрометировать вас, товарищ Лорко!
Я приехал в Сойву. Был сильный буран. С поезда сошли четыре человека. Нас окружило десять жандармов. Они привели нас в станционную караульную. Посмотрели наши разрешения на проезд и паспорта, а затем осмотрели все наши вещи. Остальные три пассажира были крестьяне, я же в глазах жандармов был барином, поэтому сперва они занялись мной. Они нашли у меня все в порядке. Я мог идти.
Тимко, к которому дал мне письмо Лорко, я застал дома. Так как читать он не умел, то мне пришлось самому прочитать ему это письмо.
Тимко жил вместе со своей беременной женой и тремя ребятами в очень низкой, но довольно большой комнате с одним окном. Комната эта служила также и кухней, и хлевом для козы. Я принял приглашение Тимко и временно поселился у него.
Не успел я еще снять пальто, как к Тимко пришла гостья. Это была старая еврейка, которая обращалась к нему за помощью. Не успела еще старуха закончить рассказ о своей беде, как появился одноногий солдат и тоже попросил совета у Тимко. Мой хозяин, коренастый человек лет пятидесяти, с белыми как снег волосами и темно-русой бородой, пользовался огромной популярностью, которую приобрел благодаря тому, что волосы его поседели в тюрьме. Там же он отрастил свою, достигающую почти до колен, бороду. Во время марамарошского процесса, когда при допросе применили селедку, он обманул полицию. На суде держал себя очень смело. Так же, как и Михалко, он говорил судившим его господам о народе. Правда, Михалко говорил о силе народа, тогда как Тимко напирал на то, что не только господа, но и бедные люди являются детьми господа бога.
Он получил пять с половиной лет тюрьмы. В ноябре 1918 года революция освободила его. В революции он участия не принимал. Когда Сойву заняли чехи, мать одного из пленных русинских красногвардейцев обратилась к нему за помощью.
— Чем я помогу тебе, милая женщина? Я ведь только рабочий.
— Но вас венгры держали в тюрьме. О вас чехи не могут сказать, что вы венгерская большевистская собака.
— Это верно, — меня могут называть только вшивым русином, — ответил после некоторого размышления Тимко.
И он пошел к начальнику занявших Сойву чешских частей. Дежурный офицер, капитан, был либо очень добрым человеком, либо пьяницей. Когда Тимко рассказывал ему, сколько он вынес от венгров, накормивших его селедкой, капитан смеялся от всей души. Он дал папиросу Тимко и отпустил на свободу пленного красногвардейца, за которого тот поручился. После этого к Тимко, конечно, сразу прибежало десять женщин с просьбой похлопотать и за их сыновей, мужей или братьев. Теперь он уже отправился к чешскому начальству уверенно, будто шел к себе домой. Дежурный обер-лейтенант, узнав, чего хочет от него этот подозрительной наружности русин, приказал выгнать его из здания комендатуры. На следующий день, во время дежурства того же капитана, Тимко даже не выслушали. Но прежде чем прогнать, его основательно отколотили и выбили два зуба.
С тех пор Тимко стали считать очень влиятельным человеком не только в Сойве; за советом и помощью к нему приходили со всей округи. Помочь Тимко, правда, никому не мог, — его уже не пускали даже в здание заменившей военный гарнизон жандармерии, — но советы у него находились для всех.
За несколько недель до моего приезда Лорко побывал в Сойве и поручил Тимко подготовить восстановление профессиональной организации. Тимко, который был ночным сторожем и первую половину дня спал, охотно отдал свое послеобеденное время этой задаче. Он отчитался мне в том, что сделал по организации профессионального союза. Говорил он добрых полтора часа. В свою венгерскую речь он вставлял русинские слова и целые фразы из Библии. Время от времени он прерывал разговор, чтобы дать кому-то совет. Я мало что понял из его рассказа, но одно было ясно: для создания профессионального союза пока ничего не сделано.
— Если мы будем работать сообща, — закончил отчет мой хозяин, — то дело пойдет еще быстрее.
Когда стемнело, в дом Тимко пришли люди, желавшие поговорить со мной, молочным братом Миколы. Кроме Тимко и меня, вокруг наполненной жареной кукурузой корзинки сидели еще четыре человека. Никто не мешал нашему разговору, кроме детей, время от времени бравших из корзинки кукурузу.
Я не узнал никого из посетителей, но они утверждали, что помнят меня с детства. Один из гостей, Вихорлат, которого из-за образовавшегося у него величиной в кулак жировика на самом верху черепа вся деревня называла «двухголовым Вихорлатом», привел даже некоторое доказательство того, что действительно помнит меня.
