Ознакомительная версия.
Теперь Сергею казалось, что Таркилов, продолжая стоять в комнате, где повсюду разложены яйца, кивая на них головою, как бы приговаривает: «Вот тухлое, а вот еще тухлое, но на яичницу, конечно, наберется…»
Потом он стал противоречиво объяснять, что школа какая-то у этих художников есть, да еще дай Бог какая, у некоторых… Хотя, с другой стороны, невыносимое подражание европейскому модерну начала века. Каждым новым утверждением он как бы накладывал на свой рассказ противоречивые краски и был в противоречиях убедительным. Сами его противоречия, чувствовал Сергей, были следствием духовной силы и какого-то жесткого чувства справедливости, которое не хочет упускать ни одного оттенка.
— Пойдем к нему, я тебе покажу замечательную вещь старика, — вдруг сказал Таркилов.
На молчаливый вопрос Сергея, мол, как быть с остальными, тот махнул рукой:
— Потом придут…
Они тихо вышли из комнаты, и, когда проходили прихожую, на них из-за дверей потявкали собачки.
Они спустились вниз, и Андрей Таркилов, открыв дверь, пропустил Сергея вперед. Необычайной силы запах затхлости пахнул на Сергея, и он увидел, как засветились в темноте фосфоресцирующие глаза. Они светили на разной высоте, и это было так непонятно, и запах затхлости был такой сильный, что Сергей невольно отпрянул к дверям. Но тут Таркилов включил свет, и Сергей увидел множество кошек. На подоконнике, на полупустых книжных полках, на спинке кресла, в самом кресле и на столе сидели кошки. Они сидели неподвижно и неподвижными глазами смотрели на вошедших.
После того как воцарился свет, запах затхлости как будто уменьшился. Казалось, хаос запустения, одичания, объясняя причину вони, уменьшал сам запах. Незнание причины, подумал Сергей, превращало в темноте вонь в мощную необъяснимую силу.
В комнате стоял топчан, обеденный стол с электрической плиткой, залитой спекшимися кофейными подтеками, и турецкий кофейник, тоже покрытый коричневой коркой.
Кроме обеденного стола был еще один, рабочий стол, заваленный инструментами, среди которых обращали на себя внимание маленькая наковальня, тиски, несколько кинжалов без ножен и ножен без кинжалов.
Прямо на противоположной стене висела картина, на которую кивком головы Таркилов обратил внимание Сергея.
Картина изображала горное озеро, увиденное сквозь заросли мощных ядовито-зеленых растений. Казалось, зелень всеми своими мясистыми листьями, всеми шипами ежевичных плетей, всеми пикообразными бутонами цветов пытается прикрыть, защитить от человеческого глаза голубой кристалл озера, сверкающий в ее разрывах.
Картина производила сильное, тревожное впечатление.
— Стоящая вещь, — сказал Андрей Таркилов, и Сергей заметил, что тот заново и с удовольствием любуется ею.
«Не на это ли озеро собирался повезти нас Володя», — подумал Сергей неожиданно для себя и еще глубже почувствовал картину Таркилов объяснил ему особые достоинства этой картины. К числу особых достоинств он отнес то, что картина вся подчинена единой идее и в то же время каждая ее часть, каждый ее кусок живописно ценен сам по себе, и оттого, что он ценен сам по себе, он еще глубже (бескорыстно, ввиду собственной ценности) служит выражению определенной идеи.
Через некоторое время пришли и все остальные гости во главе с хозяином. Старик Сундарев предложил сварить кофе, но гости отказались, может быть из-за запаха затхлости, прочно стоявшего в комнатенке. Во всяком случае, жена Сергея почти не могла скрыть брезгливого выражения лица. Особенно заметным это выражение стало, когда одна из кошек вскочила хозяину на плечо и, громко мурлыча, стала тереться головой о его щеку.
Кто-то сказал, что пора спать, и все, оживившись, пошли к дверям. Старик Сундарев, сбросив кошку с плеча, проводил всех до калитки и остался с Андреем Таркиловым, который собирался у него заночевать.
Геолог, живший в одном из соседних домов, пошел к себе, а Сергей и летчик вместе со своими женами вернулись в дом Володи, не забыв тщательно закрыть калитку, чтобы Вулкан не выскочил на берег.
Сергей с женой вошли в свою комнату, разделись и молча легли. Кровати их стояли рядом, почти вплотную придвинутые друг к другу. В постели он снова почувствовал слегка пульсирующую боль в ноге, но, еще не успев ее осознать, вслушаться в нее, он провалился в глубокий, но, как потом оказалось, короткий сон.
Он не помнил, когда это случилось, он только помнил, что случилось это в полусне. Он протянул руку к ее кровати и, не открывая глаз, уверенно нашел в воздухе ее руку, протянутую к нему. Лаская ее руку, не выпуская ее из своей и не удивляясь тому, что и она ему в это же мгновение протянула руку, он перелег на ее кровать, и тело его стало наполняться медленной, не прерывающей пленку сна сладостью.
И он уже тело свое ощущал, как ладонь, сжимающую огромную гроздь винограда. И хотелось эту гроздь просто держать в руках, слегка перебирая пальцы и слегка надавливая на нее, любуясь в полусне ее сказочной огромностью, наслаждаясь ее зрелостью и еще больше наслаждаясь предчувствием главного наслаждения. И хотелось, продлевая это предчувствие, держать и держать солнечное ядро нежности целующимися губами, все еще мучительно медля, словно отгрызая от грозди самые незрелые, но все равно уже вкусные ягоды, наконец медленно и сильно нажать на всю гроздь и выжать ее до конца.
И уже когда все случилось, сознание его окончательно прорвало пленку сна и трезво высунулось из отхлынувшей страсти. Он открыл глаза и увидел ее, все еще спящую, только еще глубже спящую, чем раньше, и прекрасную в мертвенном свете луны, стоящей прямо в окне, и лицо ее в этом мертвенном свете сейчас казалось резким и трагическим.
Он почувствовал, что голова его совершенно ясна и он помнит то прекрасное, что было сейчас и уже улетучилось, и что бывало у них не раз, хотя и не так часто, как хотелось бы. Это приходило само, и никогда нельзя было предугадать, когда оно придет. Можно было только сравнивать с тем, что было обычно, и они, сравнивая это с тем, что было обычно, сознавались, что даже в лучшие минуты не бывало так хорошо, как во время этой близости в полусне.
Неужели, подумал он, отсутствие сознания и делает человека счастливым? Ну да, сказал он себе, степень наслаждения жизнью и есть степень отсутствия сознания. Может быть, моя влюбчивость в юности, подумал он, была попыткой уйти от сознания? Нет, это было другое. Это было страстное желание найти одну. И сколько сил отдано этому, сколько напрасных сил! Но неужели полнота наслаждения и есть единственное содержание любви, единственная правда, а все остальное — самоотверженность, благородство, бескорыстие — только утонченная плата за это?!
Нет, не может быть, сказал он себе. Вот это было и улетучилось, как будто ничего не было, а обида осталась. Ведь, в сущности, она меня сегодня предала. Это было даже хуже, чем предательство. Ведь предатель осознает, что он переходит какую-то грань. Она даже не осознала это. Она услышала веселый смех, доносящийся с пляжа, и ее слепая душа потянулась туда, не в силах соединить и сопоставить страдание близкого человека с этим взрывом веселья и правильно выбрать свое место между ними.
Подумать только, сказал он себе, что это та самая женщина, которая когда-то так его любила, что и после замужества в первое время почти не могла есть в его присутствии. Куда все это девалось?
Но и тогда она уже была такой, жестко сказал он себе, только тогда я был источником веселья. Тогда я был неиссякаемым источником веселья, подумал он мрачно.
Он вспомнил далекий случай, когда они только поженились и к ним приехали ее родители. Так как всем жить в одной комнате было неудобно, они сняли комнату для родителей недалеко от их дома.
В то утро у ее отца случился сильный сердечный приступ, и Сергей вызвал институтского врача, а потом ушел на лекции. Через три часа, вернувшись на квартиру, где жили ее родители, он застал там ее отца, лежавшего в кровати, рядом с ним была его жена, а дочки не было.
— А где же Лара? — спросил он.
— А сюда заходил ваш товарищ, — отвечала ему мать, — и они пошли к вам… Вы к себе не заходили?
— Конечно, нет, — сказал он сдержанно, но чуть не задохнувшись от возмущения.
Он вышел из комнаты и, продолжая задыхаться от возмущения, пошел на свою квартиру, почти уверенный, что увидит там что-то ужасное. Но ничего ужасного он там не увидел. Она сидела в комнате, а приятель его стоял в дверях, словно показывая квартирной хозяйке, что они не уединились здесь.
— Почему ты здесь? — спросил Сергей, изо всех сил сдерживаясь.
— Мы тебя ждем, — отвечала она спокойно, — сейчас я вам приготовлю закуску.
— Ты ведь должна была быть возле больного отца, — сказал он, все еще возмущаясь.
— Но ведь там мама, Сережа, — сказала она недоумевая. — Разве ее там нет?
Ознакомительная версия.
