Мы двинулись дальше и, пройдя дворов двадцать, услышали наконец лай собак. Впервые в Сванетии я слушал его с удовольствием: ведь здесь собаки такие лютые, что не приведи бог встретиться с ними!
Остановившись у башни, старик крикнул:
— Гей!..
Выглянули трое мужчин, подпоясанных кинжалами.
— Гей! — отозвались они.
Кац Звамбая бросился к Арзакану, стал целовать его в глаза. Я первый раз видел такое проявление нежности со стороны мужа моей кормилицы.
При нашем появлении около двадцати членов семьи поднялись нам навстречу.
Нас приняли, как принимают родных сыновей, вернувшихся домой после долгого и безвестного отсутствия. Нам омыли горячей водой ноги, и мы еще не покончили с этим, когда двое молодцов уже внесли в комнату освежеванную козу.
Белобородый старик сел в кресло Махвша и повел с нами беседу. Голос у него был приятен, точно уста его источали мед.
Я не выдержал и спросил о причине такого странного безлюдья в их деревне. Оказалось, что население деревни около ста лет тому назад было вырезано горцами, живущими по ту сторону хребта. Произошло это потому, что один из здешних сельчан в праздник Ламарии нахально схватил за руку невесту одного из тех горцев. Каратели вырезали здесь всех жителей; уцелели лишь грудные младенцы и несколько старух.
Прошли годы. Сироты подросли. Через пятьдесят лет они отомстили своим врагам.
— Я помню, — рассказывал Махвш, — как мы принесли оттуда в нашу деревню пятьсот шапок — символ пятисот убитых мужчин. Женщины обоих сел, с распущенными волосами, одетые в черное, шли за плакальщицами. Впереди несли эти лишившиеся владельцев шапки… Еще теперь меня пробирает дрожь, когда вспоминаю тот жуткий вечер, — говорит Махвш.
Накрыли на стол. Старик наполнил чару водкой и, встав, протянул ее своему старшему сыну Мурзе.
— Дорогие гости! — начал он. — Вы видите этого молодца? Мурза зовут его. Он — один-единственный сын у меня. Пятеро остальных убиты нашими кровниками. Вся молодежь, какая есть в моем доме, все это — потомство Мурзы.
Я обвел взглядом сидевших у очага мужчин и стоявших за ними женщин; насчитал тринадцать молодцов и трех женщин-блондинок с лучистыми глазами — одна красивее другой.
— Мурза, — продолжал Махвш, — хотя и был единственный сын, однако пошел на войну добровольцем. Он страстный любитель оружия, потому, наверное, и пошел. Воевал он на западном фронте. Ни один из моих сыновей не привык показывать врагу спину. Долго оставался Мурза на войне, три раза был ранен.
Длинно говорил Махвш, я же буду краток.
Во время одного боя в Карпатах отряд Мурзы был послан на разведку в лес, который обстреливался австрийцами. От артиллерийского огня лес загорелся. Столетние дубы сгибались, точно камыш. Рев лесных зверей, треск падавших деревьев нагоняли на разведчиков ужас.
Куда ни поворачивали они коней — всюду огненная завеса. Из команды Мурзы были убиты трое русских и двое грузин. Наконец и сам он был ранен шрапнелью. Лошадь его упала в воронку, вырытую снарядом. Лежит несчастный Мурза и глядит в глаза смерти. Всего в нескольких шагах гаубицы вырывают с корнем огромные деревья.
Лежит Мурза, ждет рассвета и своей гибели.
Вдруг показался венгерский патруль. Командир подъехал к Мурзе, спрыгнул с коня, посадил его к себе в седло и отвез к своим. С того дня командир не покидал Мурзу, ухаживал за ним, как за братом.
— Этот чужеземец спас от смерти моего сына, — говорит Махвш. — Поэтому с тех пор, как Мурза вернулся домой, первую здравицу мы всегда пьем за того человека.
Мы молча осушили роги. Дочка Мурзы принесла портупею и показала мне; на ней по-венгерски было написано: «Шандор Сечен».
Достойно удивления, дорогая Каролина, с какой нерушимой верностью блюдут традиции эти сваны. В далеком, заброшенном селе, на границе ледяного царства, в продолжение многих лет трапеза начинается тостом за того чужеземца.
Поистине, если бы не было любви, ненависть затопила бы этот мир!
«Дорогая Каролина!
Снег еще держится, но дыхание весны доносится откуда-то даже в Пещеру великанов. Ледники окрасились в бурый цвет, кое-где на них появились темные пятна. В пропастях зашумели родники. Изумительно чистый воздух, легче эфира, наполняет легкие, и прометеевой мощью наливаются мускулы.
Вчера, охотясь в лесу на глухарей, я испытал неожиданную радость, увидев красногрудку. В любовном томлении открывала она клюв и пищала. Видно, и у нее в груди цветет весна.
«Ци-ип, ци-ип, ци-ип!» — кричит где-то в далеком ущелье глухарь; он тоже ищет свою возлюбленную…
У подножия буков выглянули фиалки и заулыбались бирюзовому небу.
Долго лежал я на камне, отогревая на солнце озябшее сердце.
Потом встал и начал бродить. Отдалившись от Пещеры великанов, я увидел необычайную картину. Несколько десятков змей, свившихся в огромный, запутанный клубок, предавались на солнцепеке сладострастным оргиям.
Может быть, вы видели в Гамбурге на берегу моря канаты океанских кораблей, беспорядочно скрученные в клубки? Так перепутались большие и малые змеи и так перевили друг друга, что в этом хаосе извивающихся тел не было видно их голов.
Но вот приподнялся змей-вожак и вытянул к небу голову. Повел ею, точно приветствуя выброшенное солнцем знамя, и в блеске солнечных лучей засверкала пара алмазных глаз.
За ним потянулся другой. Оба раскачивали головами, ластились друг к другу и тянулись к солнцу, но тела их запутались в клубке. Теперь уже сверкали четыре алмаза, устремленных в небо с тем самозабвением, с каким некогда люди приветствовали круглый, аляповатый лик библейского бога…
С полчаса шел я, опустив голову. Набрел на другое зрелище, столь же необычайное. Тут поблизости есть гора, вся изуродованная обвалами. Когда я смотрю на нее, мне вспоминается Дантов ад. Исполинская гора вдребезги расколота не то морозами, не то бурями, не то вулканическими извержениями.
Раздробленная на мелкие куски порода валяется кругом, точно разбитые ступени греческого амфитеатра. Внизу, в невообразимой глубине, хаотически нагромождены сорвавшиеся со страшной высоты глыбы.
У подножия горы расселились глухари: по одну сторону самки, по другую — два петуха. Самцы выходят вперед, хорохорятся, гордо прохаживаются по кругу, очерченному их же крыльями; потом переступают через него и кидаются грудью друг на друга, клюют друг друга в гребешки, вскакивают на спину, бьются до крови, пока один из них не остается победителем.
Никто не любит побежденного. Не любят его и глухарки. Они гонят прочь побитого петуха, и он, посрамленный, с опущенными крыльями, прячется где-то в расщелине скалы. Я знал об этом еще по рассказам Темура, теперь уже увидел своими глазами.
Иду дальше, углубился в лес.
Я замечаю, что одиночество приучило меня разговаривать с самим собой. Темур недавно подтвердил мне это. «Ты шел, — говорит он, — и так оживленно беседовал с собой, что мне показалось, будто с тобой идет Саур».
Вы не можете представить себе, какие ребяческие, вернее, дикие мысли порой приходят мне тут в голову! Я научился у Темура многим заклинаниям и восстановил в памяти то, что слышал от Лукайя Лабахуа. Ну, вот хотя бы это: «Вышел из моря человек, и освирепел он, точно тигр». Оно и понятно: человек, пришедший сюда с равнины, не может не взбеситься на лоне этой дикой природы…
Порой я ложусь ничком па солнцепеке, и тогда гул весны доносится до меня из груди земли. Или сплю в Пещере великанов, а с ледников срываются снежные лавины, и тогда кажется мне: там, в пропастях, рокочет море…
Пришла весна, и льется ее песнь из горлышка красногрудки. Пришла весна, и начинают громыхать ледники, покрытые сияющими шлемами, и тянется к солнцу змея, и глухарь кличет в ущельях глухарку…
Кто знает, что сулит мне эта весна? Не скрою, с огромным волнением встречаю я ее здесь, в своей пещере.
Сваны уже отпраздновали День крота. При наступлении весны мужчины собираются со всего села, берут с собой свечи и по три лепешки и уходят. Достигнув такого места, откуда не видно башен, они преклоняют колени, зажигают свечи, приносят в жертву по три лепешки и молятся богу кротов.
Удивительно, как могла родиться эта темная мистерия? Я забросил свою работу о колхидском фетишизме. Кому она нужна? Да и карандаш у меня приходит к концу; хорошо, если его хватит дописать письмо.
Сижу ночью, пишу, а где-то далеко в пропастях грохочет весна и эхом отдается в безмолвных горах. Откуда-то из темной пещеры выплывает луна, желтая как медь. Она украсит шелковой фатой чело ледников, потом снова скроется в другой пещере. И так, от пещеры до пещеры, бродит луна, как и все на этой матери-земле. (Безумно люблю я слово «дэда-мица» — «мать-земля»!)
