Спутник Кунты был мне незнаком, но, оказывается, он хорошо знал Андрея. Увидев нас, они оба встали, поздоровались с нами за руку, пригласили перекусить.
Выяснилось, что они пастухи, спустившиеся в Чегем, чтобы перегнать быков на летние пастбища. Сейчас стало слышно, как, лениво разбредаясь по склону, быки то здесь, то там потрескивают в кустах.
— Здравствуй, наш зять, — не без некоторой насмешливости сказал второй пастух, здороваясь с Андреем, — что вас сюда занесло?
Андрей объяснил, что мы подымаемся к святилищу, где лежат наконечники стрел.
— Я слышал об этом святилище, — сказал он, — но это же очень далеко отсюда?
— Нет, — сказал Андрей, — а где вы остановились?
— Мы прямо под ледником, — сказал второй пастух.
— Святилище юго-восточней ледника, — пояснил Андрей, — километров восемь от него.
— Слышал о нем от стариков, но сам не видел, — признался второй пастух с некоторой уважительностью, как мне показалось, не столько к самому таинству святилища, сколько к его предполагаемой малодоступности.
Звали второго пастуха Бардуша. Это был человек лет шестидесяти, высокий, сухощавый, крепкий, с маленькими яркими глазами и с той особой упрямой посадкой головы, которая, как мне кажется, свойственна людям, давно и неуклонно следующим принятому решению.
Андрей достал из вещмешка бутылку водки, и мы присели. Посреди бурки на расстеленном полиэтиленовом пакете были разложены помидоры, огурцы, разрезанный сыр, чурек.
Я дал Кунте достаточно времени узнать себя, но он так и не узнал.
— Кунта, не узнаешь меня? — спросил я. Кунта бросил на меня слабый свет своих выцветших синих глаз и не узнал. Свет глаз его был слишком слабым.
— Не узнаю, — сказал он, — не взыщи.
— Я же сын Камы, — сказал я.
— Вот оно что, — вздохнул Кунта и добавил: — А я слыхал, что ты в Москве пропал.
— Как видишь, не совсем пропал, — сказал я.
— Так ты внук Хабуга! — воскликнул Бардуша, отвязывая от пояса кружку, прикрепленную к нему. — Такого хозяина, как твой дед, у нас в Чегеме не было и не будет!
— Как там в Москве? — спросил Кунта. — Того, Кто Хотел Хорошего, но не Успел, предали земле или нет?
— Нет, — сказал я, — не предали.
Кунта вздохнул с покорным видом, как бы набираясь терпения еще лет на двадцать.
— Оставь! — отрезал Бардуша и одним движением сдернул с бутылки жестяную пробку — Сколько можно об этом! Его никогда не предадут земле!
Он налил водку в кружку и протянул как бы нам обоим, чтобы мы сами выбирали, кому пить: пейте, вы гости!
Я был старше Андрея и, взяв кружку, протянул ее Кунте как самому старшему, но он отказался. Я выпил. Закусывая свежим сулугуни, огурцами и помидорами, мы поочередно пили из кружки.
— Что ж ты не спрашиваешь про Расима, — обратился Бардуша к Андрею и откинулся на ствол бука, под которым сидел, — он уже полгода как вернулся. Раньше срока его выпустили…
— Вот и слава Богу, — сказал Андрей и, взяв в руки кусок сыра и ломоть чурека, встал, — пока вы здесь сидите, я проскочу на развалины крепости…
Он стал быстро подыматься по склону.
— Собираешься ее братьям отдать? — насмешливо бросил ему вслед Бардуша.
Андрей, обернувшись, улыбнулся и махнул рукой.
— А за что он ее убил? — спросил я.
— Ну, это долгая история, — сказал Бардуша, — это уже было после Андрея. Она связалась с самыми дрянными людьми, какие только могут быть. Пила вино, кололась этим самым… По-абхазски даже слова такого нет… Дурманом, от которого человек бесится… Отец дважды ее вывозил из города, но она уже не могла жить в деревне. Сбегала. Такого позорища ни один абхазец не испытал, как ее отец. В третий раз он ее привез домой и веревками привязал к кровати. До того дело дошло! Она как зверь в первую же ночь разгрызла веревки и хотела уйти. Видно, бедный Расим что-то почувствовал. На рассвете проснулся и вышел на веранду. Видит — дочь переходит двор.
— Подожди! — кричит. Она не оглянулась. — Стой! — кричит. Она не останавливается и не оглядывается. Даже скотина оглянется на оклик хозяина. Он вошел в комнату, снял со стенки ружье и прямо с веранды пристрелил ее у калитки.
Мы с ним ближайшие соседи. Слышим выстрел и вопли ее несчастной матери. Мы прибежали, а она уже мертвая и мать над ней рвет волосы…
— Одним словом, — продолжал Бардуша, — был суд в Кенгурске. Ему дали только шесть лет. Учли, что он намучился с нею. Теперь он вернулся и живет как царь! Никто его не позорит. Но убить дочку нелегко! Шутка ли — дочку убить!
Я так думаю, у человека на лбу написано, что с ним должно случиться. Только никто вовремя не может прочесть эту надпись. Я вот про себя скажу. В начале войны мне было лет двадцать. Я работал учетчиком в правлении колхоза. Кто-то ограбил кассу, и меня арестовали вместе с бухгалтером. Потом через много лет узнали, кто ограбил, но это совсем другая история. Я всю войну без вины просидел.
Четверых моих родных братьев, больше в нашем роду никого не было, взяли в армию, и все четверо один за другим погибли на фронте. Никто из них не был женат, детей не было. Если б меня не арестовали, и я бы погиб на фронте. Это Бог захотел, чтобы через мой невинный арест сохранить наш род. Теперь у меня трое мальчиков и девочка. С тех пор как я вернулся из тюрьмы, я в контору ни разу ногой не ступил. Жена получает все, что мне положено. Пастухом работаю, хотя небольшое образование имею, учетчиком был. Горы, чистый воздух — благодать! Что бы со мной ни случилось, не страшно. Дома трое мальчиков.
То же самое эта Зейнаб. С детства она была, как цветок, такая красивая! Круглая отличница с первого класса до девятого! Но уже десятилетней девочкой, бывало, встретишь ее на дороге, или на дереве, скажем, сливы рвет, или у родника, смотрит прямо в глаза своими ведьминскими глазами. Даже не по себе становится! Слушай, ты ребенок, как ты смеешь так мужчине в глаза смотреть?! Нет, смотрит!
А потом, когда ей исполнилось пятнадцать лет, — все началось. Чем началось, тем и кончилось. Однажды ее бабушка исчезла из дому. Старуха исчезла, и все! Нет старухи! Позор семье! Дали знать родственникам в соседние села. Думают, может, на старости лет сошла с ума и, никому не сказав ни слова, уковыляла к родне. Нет. Нигде нет.
И вдруг на четвертый день по запаху нашли. В лесочке недалеко от дома она лежала в кустах с проломанной головой.
Черви уже были в проломе. Позвали твоего дядю, нашего Кязыма, он, умница, за одну минуту все определил. Если бы у вас там в Москве сидел человек вроде нашего Кязыма, мы бы уже давно к чему-нибудь вышли.
Теперь, как определил? Ему сказали, что старуха лежала в кустах в безобразном виде. Как упала, так и лежала. Подол задрался. Ужас. И по этой причине Кязым сразу все понял, что к чему. Он понял, что, если бы какой-то чегемец, озверев, убил старуху, он бы никогда труп в таком виде не оставил. Он бы ее обязательно, по нашим обычаям, уложил бы в приличном виде. Значит, ее убил какой-то чужеродец или порченый абхаз.
Как раз такой парень жил в Чегеме. Это был городской хулиган, который, скрываясь от милиции, жил уже несколько месяцев у родственников. Теперь, за что убил? Старая крестьянка, что у нее можно взять? Ничего. Единственное ее богатство — красивая внучка. Но если бы он пытался насиловать внучку, она жива-здорова, рассказала бы. Значит, они снюхались, и старуха их увидела, когда они этим самым делом занимались. Если бы она просто их увидела вместе, он бы ее не убил. И Кязым обшарил все кусты вокруг того места, где лежала старуха, и нашел их логово, устланное папоротником. Папоротник уже коричневый был, значит, больше месяца они его мяли. А тогда никто не понимал, что ищет Кязым. Значит, старуха их застукала, он ее ударил камнем, и она прошла еще шагов двадцать, а потом упала. Так понял Кязым, так оно и было.
Кязым никому ничего не сказал, пришел в их дом, при всем народе взял Зершаб за руку, отвел в сторону и, назвав этого парня, так ее обманул:
— Твой хахаль мог бы под твою задницу подложить чего-нибудь помягче папоротника. Он во всем сознался. Он говорит, что это ты его заставила ударить старуху Если ты сейчас не скажешь правду, сегодня же тебя арестуют вместе с ним.
И эта дурочка, конечно, во всем созналась. Она сказала, что он сам вскочил и ударил ее камнем, когда старушка, раздвинув кусты, закричала, увидев их. Так оно и было.
Оказывается, старушка давно что-то заподозрила и послеживала за этой маленькой ведьмой. Она заметила, что внучка по вечерам, выгоняя телят из леска, где они паслись, все время выходит с телятами в одном и том же месте. Ни выше лесом, ни ниже. Потом домашние вспомнили, что она им об этом говорила, но они решили, что это старческая глупость.
Но старушка была умной и погибла из-за этого. Оказывается, Зейнаб находила телят в лесу, пригоняла их к этому логову, там она встречалась со своим бандитом, а потом выгоняла телят из лесу и шла домой. И потому так получалось, что телята выходили из лесу в одном и том же месте. И вот старуху этот мерзавец убил, а эта ведьма и глазом не моргнула, когда все ее родные сбились с ног, ища старуху.
