Надеюсь, правда обойдется без этого. Только вот уснуть что-то не могу. Слонялся сперва из угла в угол по холостяцкой своей квартире, а потом сел за это письмо. И не думай, что главная моя цель — это между прочим сообщить тебе, что мне нужен толковый прораб... Дело не в этом. Честно говоря, я и сам боюсь, что попытка повторить молодость — штука довольно рискованная. По крайней мере, до этого я всегда мог сказать себе в грустную минуту: а что? Плюну на все, да и уеду в Сибирь! Это оставалось всегда как запасной вариант. Грело спину. Так же, как у тебя сейчас, а?..
И тем не менее толковый прораб и действительно очень нужен. Разумеется, с перспективой.
Черкни по этому поводу.
Твой Гречишкин Иван».
Вспоминаю всякую охоту в тайге, но ни одна не вызывает такой щемящей грусти и такого раскаянья, как эта — на рябчика в «спанках»... Время для нее — это полчаса или, самое большее, час: от ранних до поздних зимних сумерек. В эту пору ты обычно уже здорово устал, уже возвращаешься к ночевью, и где-то-на краю опушки среди заснеженных калинников останавливаешься вдруг, снимаешь с плеча тяжелое ружье, и сердце твое замирает от предчувствия какого-то особенного состоянья...
Идешь совсем медленно, под лыжами еле слышно шуршит, поскрипывает, и на потускневшем от предвечернего света снегу замечаешь впереди три или пять недалеко одна от одной разбросанных ямок. Ямки небольшие, величиной с кулак, и по обе стороны от каждой — еле заметные вмятины с рубцами от крыльев. Это вход в «спаночку», а выхода впереди не видно — птицы только что упали в снег, только что замерли в глухой тишине под ним... И знаешь все это наверняка, и ждешь, когда они поднимутся, но выпорхнут рябки все разно неожиданно, и каждый раз ощущение такое, словно взлетели не из-под ног у тебя, а вырвались из-за пазухи — так отзывается душа на тугое и частое хлопанье крыльев...
Они ведь уже дремали себе, пригревшись, и, полусонные, летят теперь ошалело, садятся где придется и, трепеща крыльями, соскальзывают с веток. В это самое время, когда они, судорожно стараясь удержаться, зависают на одном месте, и гремят выстрелы, а кругом уже помутнело, посинело так, что хорошо видать летящее из стволов пламя, и рябчик, когда подберешь его, кажется тебе, несмотря на покрепчавший мороз, особенно теплым...
Из леса выходишь, когда уже стемнело совсем, за пустыми лугами, за негустым тальником вдалеке умиротворенно мерцает тихий огонек, и ты теперь точно знаешь, что все, уже не заплутаешь, и отступившая было усталость опять наваливается, из-за нее да из-за только что пережитого тобою азарта все в тебе подрагивает, в ушах громко шуршит, ощущаешь в себе хорошо слышные толчки крови, тугой и гулкий ее ток, и в эту минуту особенно сокровенно думается о вечернем умиротворении человеческого жилья — будь то простая изба, к которой ты держишь путь, или каменный, залитый электричеством город, — и думается еще о многом, связанном с мягкими от ковров гостиницами, с шумными, разогретыми питьем ресторанами, с горячими, неукротимо бегущими посреди завьюженной степи поездами, с одинокими на страшной высоте и потому особенно гордыми белыми лайнерами, с просторными аэропортами, с набитыми теплым человеческим запахом вокзалами...
Странная эта минута после убийства тихой, уже уснувшей было в ненадежном своем жилище маленькой птицы — странная!.. Отчего живет в тебе в эту минуту удовлетворенный покой? Неужели от подсознательной радости, что существование твое более прочно, чем существование уже коченеющей в твоем рюкзаке растрепанной гулким выстрелом лесной птахи?..
Кто его знает, как он догадывался, что мы уже собрались, — может быть, через какую-нибудь щелочку за нами подглядывал? Потому что стоило нам сесть за стол и притихнуть за едой, как он тут же появлялся на горке дров, которые сушились за печкой, устраивался на верхнем полене и замирал, с вороватым любопытством глядя на нас маленькими черными глазками.
Ждали мы его все, но первым по неписаному правилу заговаривал со зверьком наш взрывной мастер Федор Степаныч.
— Ну, здравствуй, здравствуй, Егор Кузьмич! — говорил он неторопливо и ласково и слегка кланялся.
Остальные подхватывали:
— Явился не запылился.
— И сразу меню разглядывать...
— Ага, что Марь Даниловна нынче сообразила...
И тут же начинали разыгрывать мастера:
— Ты спроси, спроси у него, Степаныч, с медведем-то он больше не встречался? Что-то сегодня рев слышался в распадке — никак, он снова трепал его, мишку-то?
Мастер, как будто не чуявший насмешки, отвечал неторопливо:
— Наш Егор Кузьмич не драчун какой, не забияка... Чего б это он стал — на большего?
— Да ты ведь прошлый раз сам говорил!
Федор Степаныч начинал терпеливо объяснять:
— Легенда такая есть. Сказка. Будто мишка рассердился на него за что-то, да — хвать!.. А он зверек юркий да ловкий, выскользнул у него из лапы — только полосы от когтей на спине и остались. Пять полос — сколько у медведя когтей.
— А прошлый раз ты говорил, вроде он сам напал на медведя!
И хоть шутка эта повторялась уже несколько дней кряду, все мы невольно улыбались, поглядывая на крошечного бурундучка, который, не шевелясь, сидел на поленнице и все смотрел на нас черными, как спелая смородина, глазками.
А шутники наши, народ все молодой да здоровый, не унимались:
— Ты, кажись, шкуру медвежью хотел заиметь, — говорили один другому, давясь от смеха. — Попроси Егора Кузьмича — мигом добудет.
— А может, у него и в запасе есть...
— Тогда самую лучшую выберешь, где шерсть погуще да подлинней.
— А что, братцы: пришла зима, метель завыла, а бурундучишка лежит себе в тепле на медвежьей шкуре да нашим сахарочком похрустывает!
И опять: га-га-га!.. ха-ха-ха!
Конечно, тут надо прямо сказать, что шутки эти были не самые остроумные, но на душе от них все равно становилось немного легче. Дело в том, что полевой сезон уже закончился, но наш отряд решили задержать еще на полмесяца. Мы должны были заготовить дрова для тех, кто впервые оставался зимовать в крошечном поселке Серебряный Ручей — он вырос этим летом рядом с нашею базой.
Туда сейчас каждый день прилетает большой вертолет, привозит оборудование да продукты, а обратно на нем летят уже получившие расчет бородатые счастливчики. Провожают их всем поселком. У вертолета фотографируются, дают друг другу адреса. Кто помоложе, обмениваются ножами, да поясами, да шляпами. Старички над ними посмеиваются, дают советы... Весело!
А ты знай вали себе целый день пихту да березу, распиливай на поленья, раскалывай, в штабеля складывай...
Оттого, наверное, ребята наши ходили хмурые, на работе почти не разговаривали и только в брезентовой столовой, когда появлялся маленький зверек, все вдруг оживлялись, начинали шутить да посмеиваться.
— Вы пореже, ребята, ложками, пореже!.. А то Егор Кузьмич, бедный, переживает небось, что ему не останется!
— Нужен ему твой суп — это он насчет сахарку тут старается.
Повариха наша Марья Даниловна, обходившая стол с большим черпаком, каждый раз говорила:
— А уж такой вежливый!.. Сам к столу никогда не подойдет. Вот когда скажу ему: ну, давай, теперь твой черед, Кузьмич. Бери что тебе надо. Отойду, сяду в уголке. Тут он и начнет объедки таскать...
— Хорошо пристроился, чего там! — откликались ребята.
— Конечно, думает, повезло. И полевые идут, и северные...
Перед тем как встать из-за стола, мастер Федор Степаныч снова легонько кланялся бурундуку:
— Спасибо за компанию, Егор Кузьмич. Сделай милость, приходи еще — будем рады.
Мастера снова начинали подначивать:
— Это он тебе должен спасибо говорить, а не ты ему!
Федор Степаныч отвечал неторопливо:
— Может, и он говорит, да мы не понимаем — как знать? А я ему говорю за то, что не боится нас, значит, уважает, доверие оказывает, вот что!
Мы выходили из палатки и почти все пристраивались теперь по обе стороны от двери, прячась за спиной друг у друга.
Марья Даниловна говорила приветливо:
— Ну, Кузьмич, теперь твой черед...
Бурундучок еще с полминуты сидел неподвижно, словно выжидал из приличия, а потом быстро сбегал по штабельку дров, ловко поднимался по врытой в землю ножке скамейки, прыгал на стол.
Может быть, он заранее намечал, что сначала возьмет, а что после? Потому что и суетиться он нисколько не суетился, и долго не выбирал. На один миг приседал на задние лапки около огрызка сахару или корочки хлеба. Передними быстро брал еду со стола, подносил ко рту. Крошки да мелкие осколки исчезали у него за щекой, кусочки побольше оставались в зубах.
Бурундучок становился на все четыре лапки, юрко бежал по столу, ловко поворачиваясь среди неубранной посуды, потом прыгал на скамейку, с нее — на земляной пол. Мигом взлетал он на поленницу, где только что сидел перед этим, и тут же пропадал внизу за дровами.
