Кто видел его трезвым, тот запомнит, не забудет никогда кроткое по-детски мерцание его светлых, голубых глаз.
И если улыбался Сережа — тогда лицо его становилось вовсе младенческим: ясным и наивным.
Разговоров теоретических он не любил, он их избегал, он их чуть стыдился, потому что очень-очень многого не знал, а болтать с потолка не любил. Но иной раз он вступал в спор по какому-нибудь большому, положим, политическому вопросу: о, тогда лицо его пыталось скроиться в серьезную гримасу, но гримаса только портила невинное, не тронутое большими вопросами борьбы лицо его.
Сережа хмурил лоб, глазами старался навести строгость, руками раскидывал в расчете на убедительность, тон его голоса гортанился, строжал. Я в такие минуты смотрел на него, как на малютку годов 7–8, высказывающего свое мнение (ну, к примеру, по вопросу о падении министерства Бриана). Сережа пыжился, тужился, видимо, потел — доставал платок, часто-часто отирался. Чтобы спасти, я начинал разговор о ямбах…
Преображался, как святой перед пуском в рай; не узнать Сережу: вздрагивали радостью глаза, весь его корпус опрощался и облегчался, словно скинув с себя путы или камни, голос становился тем же обычным, задушевным, как всегда, — и без гортанного клекота, — Сережа говорил о любимом: о стихах.
Потом поехали мы гуртом в Малаховку к Тарасу Родионычу: Анна Берзина, Сережа, я, Березовский Феоктист* — всего человек 6–8. Там Сережа читал нам последние свои поэмы: ух, как читал!
А потом на пруду купались — он плавал мастерски, едва ли не лучше нас всех. Мне запомнилось чистое, белое, крепкое тело Сережи — я даже и не ждал, что оно так сохранилось, это у горькой-то пропойцы!
Он был чист, строен, красив — у него ж одни русые кудельки чего стоили! После купки сидели целую ночь — Сережа был радостный, все читал стихи.
А потом здесь вот, в Госиздате, встречались мы почти что каждую неделю, а то и чаще бывало: пьян все был Сережа, каждоразно пьян. Как-то жена его сказала, что жить Сереже врачи сказали… 6 месяцев — это было месяца три назад! Может, он потому теперь и кончил? Стоит ли де ждать? Будут болтать много о «кризисе сознания», но это все будет вполовину чепуха по отношению к Сереже, — у него все это проще.
1 января
«ЧАПАЕВА» ПЕРЕРАБАТЫВАТЬ АЛИ НЕТ?
Мой рост, отточка мастерства за последний год, выросшая бережность и любовь к слову, бережность к имени своему — это все не раз наводило меня на мысль переработать коренным образом «Чапая» — самую любимую мою книгу, моего литературного первенца.
Мог ли бы я его сделать лучше? Мог. Могу. Помню, Бабель как-то говорил мне:
— Вся разница моих (бабелевских) очерков и твоего «Чапаева» в том, что «Чапаев» — это первая корректура, а мои очерки — четвертая.
Эти слова Исаака не выпадали из моего сознания, из памяти. Может быть, именно они отчасти и толкнули на то, чтоб я кавказские свои очерки* — материал по существу третьестепенный — обрабатывал с такой тщательностью. Я на этих очерках пробовал себя. И увидел, что могу, что ушел вперед, вырос. Над очерками работал я долго и незаслуженно много — зато убедился в важном, понял основное в мастерстве. И вот, писал дальше «Фрунзе», писал про «Отца»*, свою «Талку» — над ними работал как бы по привычке так же усердно и тщательно, как над очерками, — значит, вошло в плоть, в существо, в обиход.
Уж и хотел бы, может, поторопиться, вежливо выражаясь — похалтурить, — ан совесть литературная и привычка — не дают! Это хорошо.
Очень ясно, что теперь вся работа в отношении количественном вообще пойдет тише. Ну и ладно. Эк, беда, подумаешь! Говорить откровенно — я и работаю-то уж не так сосредоточенно, как во времена «Чапаева», — тут и больная голова, переутомленность, занятость…
Вот взять «Писателей»*. Когда задумал и начал? Давно. Больше полгода. А что сделал? Мало. Только сырье по кучкам раскидал… Не работается. Не пишется. Да и не люблю как-то я эту книгу, — так не люблю, как «Чапая», даже «Мятеж». Но писать буду: и времени, труда много затратил, и тема интересна, и «Эпопею» ворошить рано, и одними мелочами пробавляться не хочу.
Но, поскольку я не захвачен, — естественно думал много и о другом. Тут-то и выплыл вопрос о переработке, о коренной переработке «Чапая». Как это может быть? А так, что на полгода — отложить «Писателей», вовсе отложить, взять «Чапая» с первой строки и переписывать — обрабатывать тщательнейше строчку за строчкой — так все 15 листов!
Это — полгода. И больше в эти полгода — ничего. Это как раз к собранию сочинений.
Обновленный «Чапаев»!
И уж вовсе решил. Достал стопу бумаги, на первом листе написал, как когда-то, три года назад:
«Чапаев».
Написал — и испытал то самое чувство, когда его садился писать впервые. Отступил. Дал главу:
«Рабочий отряд».
И встал. Открыл «Чапая». Прочитал несколько страниц и ощутил, что перерабатывать не могу.
Как же я стану — да тут каждое мне местечко дорого — нет, нет, не стану и не могу. Самое большое, на что пойду, — словарь подсвежить, но это ж я могу и по книжному тексту сделать. А в коренную — не могу. Тогда, как готовил черновики, — тогда, может, это бы и легко проходило, а теперь — трудно. И я отказался от мысли о переработке.
Поняв это — ощутил необычайную легкость, мне стало радостно оттого, что вдруг вот и неожиданно разрешилась эта мысль о переработке, так меня измучившая за последние месяцы. Все время стояла эта дилемма — за ближний год что лучше: 1. Переработать «Чапая». 2. Дать новую книгу «Писателей»?
И я не знал, что делать, не решался сделать выбор, а оттого — стояла работа, я ничего не делал.
Теперь — легко. Я обрадован открытием. Я легко освежу текст* и — за «Писателей».
Ишь как это ладно вышло!
24 января
БАБЕЛЬ
Ходит вот и Бабель. Этот уже вовсе дружьи ведет беседы. Мы очень любим говорить с ним про то — кто и как пишет. Это у нас самое любимое: до 2-х, до 4-х, почти до зари говорим. Давно уж думает он про книгу, про Чека, об этой книге говорил еще весной, думает все и теперь. Да «всего» пока нельзя, говорит, сказать, а комкать неохота — потому думаю, коплю, но терплю… Пишу драму. Написал сценарий. Но это — не главное. Главное — Чека: ею схвачен.
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ
Нахохлившись, сидел над столом и когда давал руку — привстал чуть-чуть на стуле — это получилось немножко наивно, но очень-очень мило, сразу показало нежную его нутровину. Глаза хорошие, добрые, умные, а главное — перестрадавшие. Говорит очень мало, видимо, неохотно и, видимо, всегда так. Он мне сразу очень люб. Так люб, что я принял его в глубь сердца, как немногих. Так у меня бывает редко.
О современном писателе
Прежде писатель, даже большой, мог не участвовать в политической государственной жизни, и ничего — это ему сходило с рук: служитель искусства! Баста! Этим объяснялось и оправдывалось все.
Ныне не то. Каждый порядочный художник — непременно причастен к общегосударственной жизни, понимает ее, ею интересуется, следит за нею, даже часто — активно в ней участвует своими собственными силами, знаниями, опытом.
Записки об искусстве
Чтобы понять художественное произведение, следует иметь в виду:
1. Общую совокупность произведений данного художника.
2. Школу, к которой он принадлежит.
3. Сограждан и современников.
Чтобы понять художника или школу художников, надо ясно представить себе уровень нравственного и умственного состояния того времени.
Произведения человеческого ума, как и произведения природы, объясняются своими средами.
Эстетика должна быть наукой исторической и отнюдь не догматической. Она не предписывает правил, а только выясняет законы: она не должна осуждать или прощать — она только указывает и объясняет.
Искусство имеет целью пополнить недостающее в природе.
Художественное произведение имеет целью обнаружить какой-либо существенный или наиболее выдающийся характер, стало быть, какую-нибудь преобладающую идею, яснее и полнее, чем она проявляется в действительных предметах.
Для этого художник устраняет все черты, закрывающие этот характер, избирает между остальными те, которые лучше обнаруживают его, выправляет те, в которых характер этот извращен, и восстанавливает те, в которых он почти уничтожен.
Другие видят только части, а художник ловит целое, общий дух его.
О содержании
Все ли можно писать? Все. Только цель неодинаковая.
В бурю гражданских битв пишешь об особенностях греческих ваз… Они красивы и достойны, а все-таки ты сукин сын: или по идиотизму, или по классовости.
