— Вы что, подрядчиком были?
— Валяй выше!
— Крупным домовладельцем? — насмешливо спросил Сидоров.
— Поквартально и в миллионщиках! — загадочно произнес Сивчук. — Гранит и мрамор.
— А точнее?
— В молодых годах юности у Нилова-подрядчика четыре месяца кучером служил. Кони — слоны! Поддевка на мне с ватным задом! Женщины от вида моего, Иван Николаевич, умирали.
— Прогнал Нилов?
— Непременно. И опять через дамский пол. У меня красота была на личность невозможная. Вы не смейтесь, с годами потерял, но и нынче…
Антонина улыбнулась и заснула. Когда открыла глаза и взглянула на часы, было уже два часа, но в столовой еще разговаривали и смеялись. Она распахнула окно, подышала, подумала о чем-то милом. Ощущение семьи не покидало ее. Она знала, что если выйдет сейчас в столовую, то всем это будет приятно. «Может быть, я покормлю их, — подумала она с необычайным чувством любви к ним, — может быть, я им каши манной наварю…»
Ей было приятно умываться и прибирать немного волосы — движения ее были вялые, ей не хотелось слишком утруждать себя. Потом она надушилась Жениными духами, хоть были свои, подумала, что надо бы совсем проснуться, и вышла в столовую. Сивчука уже не было, только пахло еще ядовитой его трубкой, зато был Щупак, в новой гимнастерке, в футбольных бутсах.
— С добрым утром! — сказал он, увидев Антонину. — Вот я себе щиблеты какие купил.
— Так это же бутсы, — удивилась Антонина. — Для футбола…
— Но им сносу нет. И непромокаемые.
— Это верно, — согласилась Антонина. — Может быть, вы есть хотите, я могу манной каши наварить.
— Валяй вари! — сказал Сидоров. — Верно, Семен? Неплохо сейчас каши похлебать…
Когда она принесла кашу, Сидоров говорил об Альтусе.
— Проводили?
— Проводили! — сказал Сидоров. — И тебе, между прочим, привет.
Антонина страшно покраснела, Сидоров внимательно, не отрываясь на нее смотрел.
— Откуда вы его знаете? — спросила она.
— По армии.
— А он разве военный?
— Все мы военные, когда война. Воевали с басмачами… Так-то, Антонина Никодимовна, садись с нами, покушай каши… Значит, привет тебе с вокзала…
Но кашу она есть не стала. Уж очень внимательно смотрели на нее и Сидоров и Щупак. И внимательно, и немножко насмешливо.
Женю перевезли домой. Весь вечер прошел в разговорах, в суете, в рассказах. Женю навещали и Вишняков, и Сивчук, и Закс, и Сема, и ее знакомые врачихи, квартира все время была полна народу, так что к ночи все устали до отупения. Следующий день был выходной, но Антонина встала до света, сняла со стола скатерть, застелила специально купленной толстой серой бумагой, приколола бумагу кнопками. В чернильницу-невыливайку (старую, школьную) налила чернил, вставила в старую ручку остренькое твердое перо, разложила на столе — справа и слева — книги и тетради, очинила карандаши. Было утро, солнечное, сияющее, недушное. Антонина села у стола на стул, попробовала, удобно ли, не скрипит ли, не шатается ли стол, попробовала положить руку. Все было удобно. Потом отыскала свою старую линейку, угольник и тоже положила. Потом посмотрела от двери на все это — нашла, что ничего, хорошо, улыбнулась, поставила в центр к краешку стола Федину фотографию, села за стол, сложила руки, ладонь к ладони, и крепко стиснула. Теперь ей надо было петь, и она запела: «Когда печаль слезой невольной…» — запела тихонько, чтобы не разбудить вкусно посапывающего во сне Федю.
Дом просыпался. Сидоров, шлепая босыми ногами, побежал в ванную, Женя громко засмеялась, Федя сел в постели и потер кулаками глаза. Поля позвала пить чай.
За чаем Антонина все улыбалась, рассеянно и нежно, и отвечала невпопад, потом сдала Федю няне — он получил лопату, тачку, мячик, зайца и седло и ушел гулять.
Она опять села за стол у окна, все так же рассеянно и нежно улыбаясь чему-то, взяла карандаш, открыла «Геометрию» и тотчас же, позабыв о карандаше и о тетрадке, стала читать «Геометрию», как роман, косо поглядывала на чертежи, иногда шептала: «Сторона АБ равна стороне А-прим — Б-прим», и шептать так было удивительно приятно, мило и уютно!
Постучала Женя, Антонина взглянула — Женя стояла в передней с девочкой на руках и улыбалась мягко и ласково.
— Ты что? — спросила Антонина.
— А ты что? — ответила Женя.
Обе немножко засмеялись, и Женя вошла в комнату, но Антонина попятилась так, чтобы закрыть собой стол в случае чего.
— Ну, как ты здесь жила без меня? — спросила Женя. — Вы тут что-то с Сидоровым разговаривали, да?
— Да, — сказала Антонина, вглядываясь в Женино лицо, — он мне рассказывал.
— Что ты так смотришь?
— Ничего. Ты все-таки переменилась.
— Да?
— Очень.
— Лучше стала? Или хуже?
— Как-то мило переменилась. Спит? — она кивнула головой на ребенка.
— Не знаю, — сказала Женя, морща нос по своей привычке, — я еще плохо разбираюсь. Я еще ее боюсь. Она непонятная. Шепчет. Можно у тебя посидеть?
— Можно.
Женя села и положила девочку к себе на колени. Антонина все еще стояла у стола, загораживая собою книги. Женя стала кормить ребенка.
— Очень парадно у тебя в комнате, — заметила она. — И ты парадная. И важная. Наверно, потому, что ты теперь работаешь, да?
— Может быть! — загадочно ответила Антонина.
— Ты ведь теперь начальник!
— Да, начальник!
Женя говорила почти машинально, она была совершенно поглощена кормлением. Но это не обижало Антонину.
— Ну и как тебе работается?
— Великолепно.
— Ну-ну! — сказала Женя ребенку. — Нельзя так хватать, как крокодил, право! — И подняла от девочки разгоряченное лицо. — Знаешь, как мы ее назовем?
— Нет, не знаю.
— Ольгой. Оля. Ольга Ивановна. Хорошо? Тебе нравится? Олечка! Оленька! Олюшка! А Иван считает, что Маша лучше. Но все-таки я назову Ольгой. Ведь не он рожал, правда, Оля? Тебе нравится?
— Нравится.
— Очень или так себе?
— Очень, — улыбнулась Антонина.
— Ты какая-то дурная, — внезапно обидевшись, сказала Женя, — почему ты со мной разговариваешь свысока?
— Ничего не свысока.
— Свысока. Улыбаешься довольно противно.
— Ну просто так, Женечка. Смотрю на тебя и вспоминаю…
— Что?
— Все. У меня тоже все так было. И в больнице, и потом дома. Конечно, немного иначе, и потому что…
— А знаешь, — перебила Женя, — тебе Сидоров ничего не говорил?
— Про что?
— Про вокзал.
— Про вокзал? — Антонина немного покраснела. — Про вокзал они чего-то хихикали.
— А я знаю почему, — сказала Женя.
— Ну?
— Только я тебе не скажу.
— И не надо.
— А может быть, скажу. Это смотря по тому, какое у меня будет настроение.
Она плутовато прищурилась, положила девочку на Антонинину кровать и застегнула блузку.
— Вот мы и сыты, — сказала она тоном все испытавшей матери, — вот мы и спим.
Она прошлась по комнате и взглянула на раскрытые книги.
— Занимаешься?
— Пытаюсь, — сказала Антонина. — Да нет еще, даже не пытаюсь. Только разложилась. Очень много всего знать нужно, Женечка, ужасно много. Читать приходится специальную литературу, и прямо оторопь берет. У меня такое чувство, что я никогда ничего не успею, что я все упустила и теперь пропаду. Даже руки иногда начинают дрожать…
— Это я знаю, это и со мной бывает до сих пор. Только в конце концов все образуется. Знаешь, я поговорю с Заксом, он отлично знает математику, физику, химию. Он, конечно, согласится, но имей в виду, что Закс — человек аккуратный, даже педантичный, время ему дорого. Хочешь? Нужно тебе?
— Странно, — сказала Антонина, — конечно, нужно.
— Только не начинай, пожалуйста, сразу обижаться.
— Я нисколько не обижаюсь.
— А русским и политической экономией, историей так можешь со мной, хочешь?
— Спасибо, — сказала Антонина.
— Давай с завтрашнего дня.
— Давай.
— Вечерами? Да?
— Хорошо.
У Антонины вдруг заблестели глаза.
— Женя, — спросила она, — ты мне веришь?
— Верю, а что?
— То есть я не то, — поправилась Антонина, — я про другое. Я хочу спросить, ты мне доверяешь?
— Конечно, доверяю, дурная!
— Ты веришь, что это все недаром, как ты считаешь? Это тебе не смешно все в глубине души? Не смешно?
— Ты с ума сошла.
— Ведь я все начинаю с начала, — не то с горечью, не то радостно говорила Антонина, — все совсем с начала. Ты подумай, Женя! Я вот тут сижу и думаю, сколько мне лет? Пятнадцать? Двенадцать? Ведь у меня уже ребенок большой. Ведь я — почти как ты. Подумай, все с начала, совсем все. Ведь это очень трудно и, может быть, глупо, Женечка. Мне иногда кажется, что вам всем это смешно. Нет?
