Первый план Тимко заключался в том, чтобы повторить уловку, уже однажды проделанную им в Марамарош-Сигете после допроса с помощью селедки: перечислить кучу фамилий и имен людей, которые либо никогда не видели Сойвы, либо если когда-нибудь и жили здесь, то давно уже умерли смертью героев. Но когда жандармский офицер взял перо в руку, чтобы записать фамилии, Тимко решился на другой план. Он сообщил фамилии двенадцати рабочих, поддерживавших попа Дудича или раввина Френкеля, которым (в случае если жандарму эти фамилии нужны, чтобы арестовать их носителей) легко будет найти защитников и нетрудно доказать, что они всегда лизали пятки господ, и что если даже пятки и менялись, то языки постоянно оставались теми же.
«А если жандармы на допросе немного пригладят этих поповских прихвостней, тоже не беда», — думал религиозный Тимко.
Когда Тимко отчитывался перед нами в том, что делал у «французского Михайи», я опять стал в тупик. Было ясно, что вопросы, которые стояли передо мной и на которые я должен был найти ответ, никак не укладывались в те инструкции, которые я получил в Вене. Приходилось признать, что сделал я пока немного. Но допустить, чтобы двенадцать поповских прихвостней вели переговоры от имени рабочих!.. Черт знает, о чем они будут там говорить, какие соглашения заключат и какое оружие дадут в руки «французского Михайи» против нас. Если же я буду настаивать, чтобы кто-либо стоящий тоже пошел на эти «переговоры», а во время «переговоров» ему выбьют несколько зубов или поломают ребра, — тогда я смогу вновь завоевать доверие людей в Сойве, только если жандармы выбьют мне вдвое больше зубов и поломают вдвое больше ребер.
Времени для принятия решения у меня было мало, но пока я молчал, Вихорлат успел поссориться с Тимко.
— Хорошо еще, что ты не назвал двенадцать чучел, чтобы те сговорились от нашего имени! — сказал Вихорлат.
— Чучела говорить не умеют, — ответил Тимко.
— В этом их преимущество перед тобой.
Этому громкому спору положил конец Ицкович.
— Кто-нибудь из нас должен рискнуть своей шкурой и пойти на эти переговоры, — сказал он категорически.
— Я пойду! — предложил Вихорлат. — И если хоть один из этих поповских щенков посмеет сказать, что повышения не нужно, — клянусь, я убью его там же, на глазах у директора!
— После чего «французский Михайи» сразу же, конечно, обеими руками повысит заработок, — заметил Ицкович.
— Если ты лучше меня знаешь, что надо делать, иди и ты с нами и покажи, на что способен!
— Хорошо, я пойду с вами, — согласился Ицкович.
— Правильно сделаешь! Без тебя нас было бы как раз тринадцать. Я не трус, но из-за этого могла бы получиться беда.
Один из приспешников раввина, Мориц Хаммерштейн, узнав, что он должен идти к директору, заболел. Таким образом, на переговоры, вместе с Ицковичем, пошли все же тринадцать человек. Но в данном случае эта цифра не принесла никакой беды.
Рядом с директором и на этот раз сидел начальник жандармов. Кроме него, в переговорах участвовал и новый начальник уезда, бывший офицер-легионер. Все, что «французский Михайи» говорил, переводил на русинский язык начальник уезда, который делал это настолько же уныло и меланхолично, насколько темпераментно декламировал сам директор. Выступления рабочих переводил на французский язык жандармский офицер.
Директор прежде всего информировал рабочих о том, что Михайи и его два сообщника высланы в Венгрию.
— Михайи был врагом рабочих, — сказал новый директор, — а в Чехословацкой республике нет места для таких людей. Не напрасно мы проливали кровь в течение четырех с половиной лет — в последней войне человечества.
Затем директор сообщил, что через две недели снова начнет работать химический завод и что на помощь местным рабочим дирекция решила привезти квалифицированных рабочих из Чехии. Наконец, «французский Михайи» спросил: каковы пожелания рабочих?
— Хотим жить! — крикнул Вихорлат.
Ицкович с помощью цифр показал директору, в какой нищете живет вся Сойва и ее окрестности. «Французский Михайи» был возмущен.
— Надо что-нибудь сделать! — обратился он к жандармскому офицеру.
Ицкович сказал, что именно надо сделать. Надо шестикратно повысить те ставки, которые определил враг рабочих — Михайи.
— По меньшей мере! — воскликнул Вихорлат. — Без этого мы подохнем с голоду! И, клянусь, если нам придется подохнуть, то подохнем не только мы одни!
Жандармский офицер ничего не ответил Вихорлату, только внимательно поглядел на него.
Три господина совещались всего несколько минут. Потом жандармский офицер сообщил, что начиная с 1 марта завод повысит ставки в шесть раз.
Ицкович думал, что он ослышался. Но жандармский офицер еще раз повторил то же самое и тут же перешел к другому вопросу.
— Нам известно, — сказал он, — что рабочие желают создать профессиональную организацию. Против этого ни дирекция завода, ни господин начальник уезда, ни жандармерия не возражают. Все мы признаем ваш профессиональный союз, но при одном условии…
— Если союз берет на себя обязательство бездействовать? — перебил его Вихорлат.
Жандармский капитан сделал небольшую паузу и, оставив реплику Вихорлата без ответа, продолжал:
— Мы признаем профессиональный союз и по всем вопросам, касающимся рабочих, дирекция завода будет вести переговоры только с профессиональным союзом при условии, что секретарем профессионального союза будет не бывший военнопленный, возвратившийся из России, не венгр и не еврей, а настоящий русин.
— Какое право имеет жандармерия предписывать, кого нам выбирать секретарем? — спросил, скрежеща зубами, Вихорлат.
Жандармский офицер не ответил ему. В комнате на несколько секунд воцарилась тишина.
— Условия ваши принимаем, — сказал Ицкович.
— Что-о? Значит, и ты уже стал антисемитом? — крикнул Вихорлат на Ицковича.
— Да, — ответил Ицкович. — Ну, братья, — обратился теперь Ицкович к сидевшим все это время безмолвно одиннадцати венграм, — принимаем условия, не так ли: повышение платы и секретарь — русин?
— Убью тебя! Клянусь, убью! Если и ты антисемит, тогда жид — собака! — орал Вихорлат, видя, что он остался один и, кроме него, никто не решается защищать венгров и евреев.
Когда несколько дней спустя после увеличения заработной платы Фельдман приехал ко мне с информацией и инструкциями, мы долго гадали, в чем может заключаться причина того, что «французский Михайи» так любит рабочих и что сойвинскому примеру последовали и другие лесопилки. Я высказал предположение, что левое крыло чешских социалистов, знавших уже о том, что происходит на склонах Карпат, оказало давление на чешское правительство, а чешское правительство — на заводчиков Подкарпатского края. Фельдман был того мнения, что «марксистская левая» не имеет достаточного влияния на правительство, правительство же не имеет столько власти, чтобы с легкостью провести такое большое повышение. По его мнению, повышение платы было затеей генерала Пари, который делает все, чтобы стать популярным в Подкарпатском крае. Этому, в свою очередь, не поверил я, потому что одно дело — раздавать ради популярности детям шоколад и другое — повышать плату рабочим.
— После такого большого повышения заработки все же остаются низкими, они значительно ниже, чем в Чехии. А так как строительный лес теперь как никогда в большой цене, то лесопилки и сейчас великолепно зарабатывают, — сказал Фельдман.
— Это верно, — согласился я. — Но я уверен, что ни один из заводчиков не думает о том, что зарабатывает сейчас больше, чем два года тому назад. Зато у каждого из них болит сердце, что он должен выплачивать рабочим значительно больше, чем две недели тому назад.
— Пожалуй, и это правда, — согласился со мной Фельдман. — Но все это еще не объясняет, почему произошло то, что произошло.
Настоящую причину не мог угадать и Кестикало, хотя, когда я встретился с ним в лесу вблизи Полены, мы уже знали, что в Ужгород прибыли американская и английская военные миссии. Мы знали даже и то, что железнодорожные линии и шоссейные дороги, которые весной 1914 года приводили в порядок под руководством немецких инженеров, теперь ремонтируются под наблюдением французских.
Кестикало считал, что чешские фабриканты, нуждающиеся в рынке, где можно сбывать самые бракованные товары, повысили покупательную способность подкарпатских рабочих за счет подкарпатских фабрикантов. По мнению Миколы, рассказывал Кестикало, господа боятся, что живущие впроголодь вспомнят о Красной Армии.
В наших рассуждениях была доля истины, но все мы, вместе взятые, до полной истины не дошли. Кроме того, мы встретились с Кестикало не для того, чтобы придумывать ответы на этот вопрос.
