— Я к вам, Иван Иванович, по поводу одной работницы…
— Посидите минутку, — директор показал Зое на кресло у окна, и положив на стол ее заявление, прижал рукой.
— Я о Горбач. На стрелках работает, — говорил тем временем Игорь Борисович, опускаясь в кресло около директорского стола.
— Это у Ольги Николаевны? — спросил директор.
— Да. Так по вине этой работницы в бригаде вечный брак. Вчера было собрание. Выяснилось, что Ольга Николаевна и сама не знает, что с этой Горбач делать. А я считаю, что хватит с ней цацкаться, надо увольнять. С тем и пришел к вам.
Иван Иванович слушал, постукивая пальцами по Зоиному заявлению.
— А она у вас что — не освоила операции? Откуда брак? — спросил спокойно.
— А леший ее знает… Операцию она, скорее всего, знает, потому что иногда работает по-людски, а потом опять неизвестно, что с ней творится, опять брак пошел.
— А что говорит Ольга Николаевна?
— Ольга Николаевна, Ольга Николаевна, — в сердцах сказал начальник цеха. — Не знаете вы Ольги Николаевны? Либеральничает, увольнять не хочет. «Жалко, говорит, как дочку», — передразнил он мастера.
— Вы мне так про Ольгу Николаевну не говорите, — возразил директор. — Она очень хороший и работник, и человек. Мы с нею здесь все начинали, — директор обвел рукою вокруг себя.
Он встал из-за стола и Зоя удивилась, какой он худой и высокий, подошел к макету завода, стоявшему в дальнем углу. На макете завод выглядел таким, каким он будет в конце пятилетки, и напоминал небольшой городок. Возвышались корпуса и строения, которых пока не существовало, ряды деревьев показывали, где пролягут улицы, зеленели скверы и спортивные площадки, территорию завода украшали два фонтана. (Пройдет время, и Зоя увидит этот макет осуществленным: будут и новые корпуса, и зеленые аллеи между корпусами, и фонтаны, орошающие воздух водяной пылью, купающие в своих брызгах разноцветную радугу.)
Директор какое-то время будто любовался макетом, потом снова повернулся к Игорю Борисовичу.
— Вот это все, — он показал на макет, — мы начинали с Ольгой Николаевной. Мы с ней пришли сюда, когда здесь еще ничего не было. Один пустырь. Мы с ней, и она и я, вагоны с оборудованием разгружали, ящики с инструментом, со станками на себе таскали.
Он отошел от макета, остановился перед Игорем Борисовичем.
— Это я вам не хвастовства ради рассказываю — вот, мол, какие мы хорошие, а для того, чтобы вы, новый здесь человек, знали, с чего мы начинали и чего уже успели достичь. Опять же, кадры, — директор неожиданно улыбнулся и снова стал шагать по кабинету. — Наши рабочие — сплошная молодежь, а как работают! Каких специалистов мы из них воспитали! А что было раньше? Да знаете ли вы, что я здесь, как в школе, родительские собрания проводил? Надо было воспитывать людей, учить их делу, а люди эти почти дети. Вот и приходилось вызывать отцов и матерей, чтоб общими силами… С того времени и повелось, что кадрами я сам занимаюсь. — Директор говорил спокойно, остывал и начальник цеха.
— Вот что я вам хочу сказать, Игорь Борисович… Выпуская определенную продукцию, мы отвечаем перед государством за свой план. Брак нам тоже никто не простит, и бороться с ним мы обязаны всеми силами. Но дело в том, что мы отвечаем не только за часы, которые делаем. Мы отвечаем и за людей, которые приходят к нам. И на нас с вами, Игорь Борисович, лежит особая ответственность. У нас работает одна молодежь, и мы просто обязаны быть педагогами… Ведь вы и сами понимаете, что если к зрелому, немолодому человеку подход может быть иной, то к этим юношам и девушкам, — тут директор кивнул на Зою, которая сидела, опустив голову, — мы должны относиться, как к воску, из которого можем вылепить, что пожелаем. А мы желаем сделать из них настоящих, честных людей. Тут только раз не догляди, проморгай и можно все испортить.
Директор вынул из пачки сигарету, зажег спичку, прикурил.
— Так ли безнадежна эта Горбач? — спросил он. — Все ли вы о ней знаете? Если Ольга Николаевна увольнять не хочет, повременим. Это ведь, знаете, проще нет ничего: выставить человека за порог. Станет ли он от этого лучше…
Игорь Борисович пожал плечами, развел руками, словно говоря: как хотите, вы — директор, вам видней.
— Только имейте в виду, план я с вас потребую и брак должен быть ликвидирован, — сказал директор тоном, который давал понять, что разговор окончен.
Пробормотав: «Я понял», начальник цеха пошел к двери.
— А эту вашу Горбач, будьте добры, пришлите в обед ко мне, — сказал Иван Иванович, когда Игорь Борисович был уже у самой двери.
Как только он вышел, директор положил в пепельницу сигарету, взял в руки Зоино заявление.
— «Прошу уволить с работы», — начал он вслух. Прочитал, положил перед собою, внимательно оглядел Зою. Та встала перед ним, как перед учителем.
Разговор директора с Игорем Борисовичем, который она только что слышала, произвел на нее очень сильное впечатление. В каком-то совсем новом свете увидела она и завод, и Ольгу Николаевну, и директора. В каком-то ином свете увидела и себя… Но если и Ольга Николаевна, и директор непомерно выросли в ее глазах, то сама себе она показалась совсем букашкой. Ей даже стыдно стало, что она вот тут торчит перед директором, без толку отнимая его дорогое время. Вместо того чтобы работать, она тут путается под ногами с заявлением. Но отступать было поздно.
— Так почему же вы решили уволиться? — услышала она.
И сказала первое, что пришло в голову, и что, казалось, могло выглядеть правдоподобно.
— Я увольняюсь потому, что мы переезжаем отсюда. Едем в другой город…
— Вот как, — директор снова взял из пепельницы сигарету. Она уже успела погаснуть, и он снова зажег спичку. — Что ж, жаль… — И, вынув из стакана для карандашей красный, написал на углу Зоиного заявления: «Уволить».
Когда и назавтра Зоя не явилась в цех, Реня решила ее навестить и после работы направилась к своей ученице.
Дверь открыла Антонина Ивановна. С Реней она была знакома, та уже однажды заходила к ним.
— Ренечка, — обрадовалась она. — Как хорошо, что ты пришла!
Антонина Ивановна смотрела на Реню добрыми глазами, и все лицо ее было доброе, и Реня, отзывчивая на всякую доброту, была ей за это благодарна.
— Что вы, что вы, — сконфузилась она, когда Антонина Ивановна попыталась помочь ей раздеться. — Да не берите вы пальто, оно совсем мокрое…
— Третий день дождь сыплет, — вешая пальто гостьи, говорила Антонина Ивановна. — Да ничего не поделаешь, глубокая осень. Хорошо еще, что октябрь стоял теплый.
Вытирая носовым платком мокрые руки, Реня вошла в комнату. Михаил Павлович сидел за столом и что-то писал. Глянув на Реню поверх очков, он улыбнулся.
— А где Зоя? — спросила Реня.
— Сию минуту, Ренечка, придет, к портнихе выбежала, тут рядом, ты посиди, — попросила Антонина Ивановна.
— К портнихе? — удивилась Реня. Она была уверена, что Зоя заболела. — Так разве она здорова?
— Слава богу, здорова, а что? — испугалась Антонина Ивановна.
— Почему же она не ходит на работу?
Антонина Ивановна присела, сложила руки на коленях.
— А разве она вам ничего не сказала? — удивленно спросила она и вдруг запнулась, словно не зная, говорить или не говорить того, чего дочка сама не сказала подруге.
— Я ничего не знаю, — пожала плечами Реня. — А что случилось? — не дождавшись ответа от Антонины Ивановны, повернулась она к Михаилу Павловичу.
Михаил Павлович снял очки, собрал исписанные листки, сложил их в зеленую папку.
— Я и сам, Ренечка, только сегодня обо всем узнал, — сказал он. — Оказывается, бросила работу Зоя, уволилась. Трудно, видите ли, ей там, — последние слова он сказал довольно ехидно.
— А и трудно, Мишенька, не будь трудно, не бросила бы, — повернулась к мужу Антонина Ивановна. Мягкая и ласковая еще минуту назад, она напряглась, взъерошилась, словно квочка, заметившая, что кто-то покушается на ее цыпленка.
Михаил Павлович как и не слышал слов жены.
— Вот, — поднял он зеленую папку, — воспоминания пишу. Обрадовался, что на пенсию вышел… полковник. А мне, видно, не воспоминаниями надо заниматься, а сегодняшним днем, — и он бросил папку обратно на стол. — В собственном доме порядка не наведу.
— Как же так… Никому ничего не сказала, не посоветовалась… Мы все были уверены, что она болеет, — говорила Реня. Удивление и обида звучали в ее голосе.
— Понимаете, — Михаил Павлович встал из-за стола и, волнуясь, заходил по комнате, — за всю жизнь пальцем не тронул, а тут, поверите, захотелось снять ремешок.
— Ах, Мишенька, — всплеснула руками Антонина Ивановна, — ну разве можно даже говорить такое… Вот она и чувствует, что ты сердишься, потому и бегает где-то, дома сидеть не хочет.
— Как же так, — все повторяла Реня. — Она ведь уже стала осваивать операцию… Еще немного, и работала бы самостоятельно…
