Славные, мирные дни — приходит вечер, и тянутся допоздна разговоры, неспешные, немудреные… Вспоминали младшего сына Мэфтулясы: видно, пропал парень, от войны душа в нем перевернулась, обозлился насмерть. Ведь напоследок он сказал слепому из Вулпешт:
— Едешь, да? Решил вернуться? Ну, тебе видней, а я здесь останусь. Не говори там обо мне, ну их всех! Нет меня, скажи, нет — и все! А то пойдут розыски, ахи-охи… терпеть не могу… Чтобы ты знал — я жив, но не вернусь.
Женщины, правда, по-своему рассуждали:
— Послушайте, а чего ему возвращаться? Кто его ждет? Мэфтуляса вон плакала-плакала — да со слезами и жизнь свою выплакала. Кто еще остался? Жены братьев снова замуж повыходили… Родни-то раз-два и обчелся, к кому ехать? Вот, к примеру, сын Бузеску из Моравии — другое дело, четыре сестры за спиной, теперь послали прошение в Прагу, зовут обратно, домой… А родичи слепого из Вулпешт? Да они бога благодарят: слава тебе, говорят, что он жив, что мы его видим, слава тебе, что все мы вместе! Ну и каково сыну Мэфтулясы? Взял и вырвал себя с корнем! Что он хочет этим сказать: «Меня нет»? Дескать, я есть, да не про вашу честь? Ну и кому от этого лучше?..
И они уже негодовали — как, ими пренебрегли?! И их добрым отношением, и их законами?
— Выходит, он, этот парень, вроде и не живет вовсе — никто ему не нужен, ни за кого душа не болит… Что есть человек, что нету — все одно…
А ведь полсела так и не знали, что сталось с их близкими. Вот у Михалаки Капрару — старший сын пропал без вести в июне сорок первого, а от младшего, Костике, зимой сорок пятого получили обтрепанный треугольник: «Нас отправляют на передовую. Прощаюсь с вами. Костике». И больше ни слова, ни строчки, ни похоронки. Из семи братьев Сынджеров осталось только трое: тот, кого искали в сорок первом в ковыле, так и канул, второй сложил голову в партизанах, о третьем шла молва, что стал большим начальником в Бухаресте, — а как оно на деле, поди знай, — а четвертый, говорили, погиб в Донбассе, от обвала в шахте.
А тетя моя Наталица… Правда, она получила бумагу с печатью, что ее Ион погиб при обороне Одессы, но не верила. И пошли в ход карты, морские раковины, гадалки. Чуть что — тетя уже бежит к маме:
— Вот тебе крест, сестра, так она мне сказала: «Имеешь, говорит, пропажу, но напрасно печалишься… Жди, говорит, женщина, возьми себя в руки и жди: вижу дальнюю дорогу, и тебе дорога падает, и человеку, какого ждешь… А радость придет нежданно-негаданно, средь бела дня, на большой праздник. И будет встреча с человеком, о котором думаешь, что потеряла…»
И другие тоже гадали, разузнавали… Но этак хорошо у моря погоды ждать, а под лежачий камень… сами знаете, что там с водой. До Вулпешт рукой подать, надо собраться как-нибудь да нагрянуть всем миром к этому слепому. Потолковать, расспросить честь по чести. Так, мол, и так, добрый человек, не встречал ли кого из наших? Может, еще какой умник артачится: «Не хочу домой!..» Бог тому судья, а нам бы только знать, живы, нет ли…
И что там за история с сыном Мэфтулясы? Такой бравый парень был, загляденье, рослый и ладный — картинка! Надо же, чего начудил, а? Или что не в порядке — может, покалечило, руки-ноги потерял? Ну и решил, мол, обуза, никудышный. Не хочет быть чужим в тягость. Известное дело, когда сердце крепкое… ведь человек что дерево — обрубишь ветки, одну за другой, а кора уцелеет — и стоит оно еще годы, живое, дышит… Помните того калеку, на тележке по базару ездит, без обеих ног? Женщины на сносях даже отворачиваются, чтоб не видеть, а он катит себе, бедняга, на колесиках… И все-таки не затерялся по чужим дворам, вернулся…
Урожайным выдалось то лето. Заканчивали уже вторую прополку кукурузы, но тут заладили дожди, с жатвой решили повременить. И такое это было лето… все куда-нибудь что-нибудь писали! Не сами, конечно, писали, а глядишь — то там, то сям в будни и по воскресеньям сидит у ворот сельский умник и сочиняет письмо в штаб армии, а то и к самому Жукову или Рокоссовскому лично, чтобы порядок навсегда воцарился на земле, не говоря уже о том, как найти пропавших!..
— Помнишь, слепой говорил про сына Мэфтулясы… А почему не скажет, где это было? Пусть выкладывает! Ведь нет человека? Нет! А слепой с ним говорил!.. И твои, Михалаки, и ваши не вернулись, Сынджеры. А Аргир?.. Хотя с него какой спрос — сирота, видать, не лежит душа ехать обратно. Или какую штучку задумал с этими носками? Он же мастер на всякие выкрутасы! Помню, нанялся как-то поденщиком к старшей Бузеску, Тудосии, кукурузу полоть. Кто ее не знает, эту Тудосию! Уродилась же — снегу зимой не выпросишь. Хоть с утра и дотемна спину гни — сунет мамалыгу с повидлом, кормись как хошь. Под ложечкой-то сосет, что за еда для мужика — мамалыга с повидлом!.. Ну, Аргир долго не думает, закатал штаны и давай мазать этим повидлом ноги, густо-густо, до самых коленок: дескать, надо и мух пожалеть, хозяйка, они, поди, тоже голодные. Улегся под кустом и ноги выставил: налетай — подешевело!..
— Полно вам, заладили — Аргир, Аргир!.. А думаете, я что-нибудь знаю про моего Иона? Как он, где? Прислали какие-то бумажки, небось, перепутали все на свете… Нет, надо сходить к этому Каранфилову племяннику, пусть скажет, как есть!
Подхватились, пошли… Такие вот люди мои односельчане — не то чтобы решили, будто смерть вообще не для них, нет. Никуда не денешься, все там будем, только вот свербит что-то внутри, нашептывает: «Человек, бре, — это тебе не кусок мыла, запросто в порошок не сотрешь, раз-два и готово! Да ну ее, эту самую смерть, а с ней в придачу — и удачу! А что ни говори, есть, бре, и по ту сторону жизни какая-то закорюка, лопнуть мне на этом месте! Возьми хоть этого Бузеску — тридцать лет за него свечки в церкви ставили, и на тебе — воскрес, объявился!..»
Я не знал тогда, кто пошел к племяннику дяди Каранфила и зачем. Видел только, как вечером они возвращались… Наш дом стоял на большом холме, и отсюда, с вершины, было видно, как садится солнце. Эти закаты тянулись над лесом и вулпештскими полями, над крышами и завалинками нашего села. В детстве я терпеть не мог рассветов — эх, если б на земле были только закаты!.. Потому что каждое утро начиналось с тычка и окрика; «Вставай, сатана, хватит бока греть — солнце уже поднялось!»
А я свернусь клубочком, теплый со сна, и мычу — все тело от темечка до пят ноет. Вчера гонял по взгорьям и межам за скотиной, а после такой беготни вся надежда на закат: скорей бы этот шар скатился за гору Кристешты и утонул в Пруте этот долгий день. Тогда я растянусь на лавке… то есть не я, а тот пучок костей, который и есть я…
Может, потому и подал голос Тудор Бузеску, что в Моравии не бывает таких закатов? Захотелось посидеть на лысой макушке холма, поглазеть на закатное кострище, а солнце вспыхнет в полнеба, и Бузеску завопит от восторга: «Мэ-эй, ребята, видали чудеса! Я опять пацаном стал, бре! Вот чертовщина — будто заново живу!»
Был как раз такой вот закат, когда брела восвояси делегация от слепого. Остановились у нашей калитки.
— Сестрица, дома твой школяр? — подозвала маму тетя Наталица.
Мама как раз стряпала на летней кухне.
— На вот, перекуси… Пойдешь сейчас отвяжешь корову и телку, пусть попасутся, пока стемнеет. Да присмотри за ними как следует!..
Увидев у калитки столько людей, всплеснула руками:
— Дома мы, дома, заходите!
— Да нам бы только адрес написать, — сказала тетя.
По тем временам я слыл за великого писаря. Ну, еще бы! Иначе разве давали бы каждый месяц бесплатно по четыре литра керосина? Ведь мы с дядей Каранфилом взялись выучить наших односельчан грамоте, чтоб хотя бы расписаться могли. С великими трудами подписи они одолели. Но если ты умеешь поставить подпись, то нужно и что-то, ПОД ЧЕМ ее поставить! И тут уж без меня ни шагу — адрес надписать, жалобу сочинить, прошение или еще что-нибудь.
За спиной тети у забора молча стояли Михалаки Капрару со своей старухой, трое Сынджеров, оба брата Котялэ, рядом с ними свояченица Мэфтулясиного сына и еще какая-то незнакомая женщина.
Вы небось про Анну-Марию подумали? Нет, ее не было; да никому и в голову бы не пришло, что может пойти со всеми, допытываться, как там Аргир… Она и на люди-то не показывается, за мужа стыдится — так и сгинул в чужих краях… Где, когда? Как снежинка растаял, не то герой, не то пушечное мясо… Не забыли ей и старый грешок — когда на глазах односельчан плакала над каким-то солдатом и звала именем Аргира. До вопросов ли ей теперь?
А мама прямо сияет от радости:
— Что ж так поздно, а? Заходите, гости дорогие, заходите, прошу вас! Устали, поди…
Мама забегала, захлопотала, шутка ли — целая толпа у ворот, и неспроста — по делу.
— Ох, сестра… Были мы у этого, в Вулпештах… Говорили-говорили, так ни с чем и ушли…
Крестьяне переминаются у калитки. За плечами у них длинный путь, лица пропылились. Позади и ночи без сна, и слезы, и долгие думы в опустевшем доме…
