— Не собираюсь! — решительно бросил Боканов. — Думаю предъявить полную меру требовательности.
— Хорошо. — Зорин внимательно поглядел на него. — Но и не перехлестывайте, иначе впадете в другую крайность — механический перенос к нам порядков линейных частей. Строгость наша должна быть прежде всего отцовской. Поближе будьте к ним… душевней…
3Подполковник Русанов знаком руки подозвал Семена Гербова. Тот подбежал и выжидательно вытянулся перед сидящим командиром роты.
— Наклонитесь, — сказал подполковник и прошептал: — Плохо, Семен, что вы сами не догадались и приходится подсказывать. Надо подойти к генералу и его супруге, пригласить на чай: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, прошу вас на чашку чаю».
— Генералу сказать… Алексей Федорович? — испуганно переспросил Семен.
— Именно так: Вера Ивановна и Алексей Федорович, — настойчиво повторил Русанов, — прошу вас на чашку чаю. Что же здесь такого? Элементарная вежливость. Ну же, ну! — он ободряюще подтолкнул Гербова.
Помучившись несколько минут в нерешительности, Гербов, наконец, отважился подойти к генералу. Генерал, услышав приглашение, посмотрел на жену, как бы призывая ее в свидетельницы воспитанности детей, подал ей руку и последовал за Семеном, удовлетворенно поглаживая короткие усы.
Гербов, доведя генерала до столика, шепнул оторопевшему Лыкову, с повязкой дежурного на руке:
— Смотрите, чтобы все как следует было! — и возвратился в актовый зал.
Здесь он разыскал Пашкова, отвел в сторону и насмешливо сказал:
— Эх, ты! Сидит начальник учебного отдела с женой, скучают, а ты сам не можешь догадаться подойти и пригласить их на чашку чаю.
— Верно! — согласился Пашков, удивляясь своей недогадливости.
— Только по имени-отчеству обращайся, — посоветовал ему Гербов.
Володя Ковалев усадил Зину с ее матерью и Галю за столик и пододвинул вазы со сладостями:
— Кушайте, пожалуйста. А я сейчас принесу чай.
Еще в начале вечера многих суворовцев тревожил вопрос: разрешит ли генерал проводить гостей домой? Может получиться очень некрасиво: пригласить пригласили, а поздней ночью одних выпроводят на улицу, в темень.
К Русанову непрерывно подходили:
— Товарищ подполковник, попросите генерала…
— Товарищ подполковник, невежливо получается. Другой раз не придут…
Наконец Русанов направился к генералу.
Володя, разговаривая с Галей и Зиной, нервно поглядывал на дверь, за которой скрылся командир роты. Но генерал был сегодня удивительно сговорчив — разрешил проводить гостей.
Делом нескольких минут оказалось сбегать в шинельную, одеться, затянуть ремень на шинели, разыскать вещи гостей.
Подавая Гале сразу и галоши и шубку, Володя заметил, что девочка лукаво прищурилась. Он смутился и бросил на пол галоши вместе с шапочкой, отороченной мехом.
Начал поднимать шапочку — и шубкой подмел паркет. Подошел капитан Боканов.
— В вашем распоряжении час. Успеете? — негромко спросил он у Ковалева, но Галя услышала.
— Мы недалеко живем, — застенчиво сказала она.
— Ну, добрый путь. — Боканов улыбнулся и отошел.
Свет из больших окон училища ложился на снег белыми полотнищами. На углу Советской улицы и площади Маяковского мать Зины сказала, обращаясь к Володе:
— Надеюсь, молодой человек, вы доведете Галину до дома, а мы здесь свернем направо.
Молодым человеком Володю назвали впервые в жизни, и он почувствовал гордость и какую-то неловкость от этого обращения.
Они распрощались. Разговор у Володи с Галей не клеился, шли, сторонясь друг друга, боясь прикоснуться рукой, старательно глядя под ноги.
— Кто это к нам подходил у вешалки? — спросила, наконец, Галя.
— Наш новый воспитатель, капитан Боканов.
— Хороший?
— Кажется, — осторожно ответил Володя, — поживем — увидим.
— Вы в каком классе? — спросила Галя.
— В шестом, это почти ваш девятый, но окончим десятилетку мы через два с половиной года. Нашему выпуску год прибавили, ведь в войну многие не учились. А вы, Галя, в каком классе?
— Меня мама Галинкой зовет, — вырвалось у девочки, и она, смутившись, умолкла.
— Можно, я вас так буду называть?
— Можно, — тихо ответила девочки и ускорила шаг. — Я в восьмом…
Они опять долго шли молча.
— Снег хрустит, будто кролик капусту жует, — сказала Галя, прислушиваясь к хрусту, и, тряхнув головой, словно сердясь на себя за скованность, спросила: — Вы всегда такой… важный?
— Нет, только на Новый год! — Володя весело рассмеялся, и натянутость неожиданно исчезла. Ему стало легко и хорошо: казалось, они с Галей давным-давно знают друг друга, и ему хотелось, чтобы этот путь был как можно длинней.
— Ну, тогда еще ничего! — Галя тоже засмеялась. — Замечательный сегодня вечер! — вдруг сказала она.
Володе хотелось сделать что-нибудь необыкновенное, рассказать что-то такое, что заставило бы Галинку смеяться, но он ничего не мог придумать и спросил первое, что пришло на ум:
— Вы знаете, как можно угадать настроение усатого человека?
— Н-н-ет, — удивленно протянула девочка.
— У нас в училище есть капитан Зинченко — он верховую езду преподает. Если капитан закручивает усы вверх — значит доволен, а вниз усы оттягивает — жди разноса!
Галя фыркнула. Ей и самой захотелось рассказать Володе что-нибудь о школе и об учителях.
— Наша математичка, Анастасия Ивановна, недавно вызвала меня к доске… За меня задачку решила, ну, прямо не давала мне рот открыть, и сама себе четверку поставила! — Она сказала об этом таким тоном, каким, обычно говорят о родителях дети, уверенные, что они уже взрослые, — немного снисходительно и не зло.
— Н-е-ет, наш «Архимед», Семен Герасимович, ни за что за тебя задачу не решит! — воскликнул Ковалев. — Ух, и требует! И кричит, и кричит, — а не страшно. Только вечно в перерыв въезжает. Сигнал, а он с трудом оторвет от доски руку с мелом, повернет к нам лицо и спрашивает, будто ушам своим не верит: «Это что, конец урока?» — «Так точно, товарищ преподаватель…» — «Я вас на минутку задержу». — «Да мы с удовольствием». И правда, мы все математику любим… И Семена Герасимовича. А вчера чудо произошло. Семен Герасимович объяснение кончил, а сигнала нет. Он ждет, мы ждем — нет сигнала! Потом выяснилось: сигналист прозевал.
У калитки они остановились, Галинка быстро сказала:
— Вот я и дома! Спасибо, что проводили.
— Благодарю вас, — смешавшись, ответил Володя и чтобы скрыть смущение, щелкнул каблуками и приложил руку к шапке.
— Спокойной ночи, — уже за калиткой раздался голос девочки. Удаляющиеся шаги ее замерли на верхних ступенях крыльца.
«Будто кролик капусту жует», — вспомнил Володя слова Галинки, вспомнил ее смех и шапочку с меховой оторочкой и стремглав побежал по мостовой, взмахивая руками, как крыльями.
«Почему, — думал он, — Галинка сказала: „Замечательный сегодня вечер“?»
Переводя дыхание, он остановился у тонкой акации.
— Почему? — спросил он громко и потряс деревцо.
Учителя математики, Семена Герасимовича Гаршева, ребята называли между собой «Архимедом», не вкладывая в это прозвище ничего обидного, произнося его даже с ноткой почтительности.
Подвижной, энергичный, в пенсне на длинном тонком носу, Гаршев и в шестьдесят лет сохранил молодость души, чистой и правдивой. Застигнутый гитлеровским нашествием в родном городе, он, ни минуты не колеблясь, предоставил свою квартиру партизанам.
Трудно было представить себе Гаршева бездеятельным. Он вечно куда-то спешил, часто горячился, спорил. И не потому, что хотел поучать людей или считал себя умнее их, а просто первой потребностью его натуры было стараться все улучшать, во всем отстаивать справедливость.
Самое большое смятение чувств вызывало у Гаршева появление на его уроках военного начальства. Он терялся, не находил слов для обычного рапорта, а однажды, докладывая вошедшему генералу, неожиданно закончил, переминаясь с ноги на ногу:
— Урок ведет… Семен Герасимович.
Генерал, ценя его как опытного преподавателя и щадя, старался не делать замечаний, только спросил как-то раз:
— Это почему же, уважаемый Семен Герасимович, суворовцы у вас на уроке головы руками подпирают, — что они, от формул клонятся?
Гаршев пробормотал невнятно, что «недоглядел и обратит внимание», но на следующем уроке, конечно, забыл об этом.
Математик вошел в учительскую, раздраженно теребя бороду, и сердито вложил журнал в прорез стойки.
— Это порочная, антипедагогическая практика, и я буду говорить о ней на педсовете, — пригрозил кому-то Семен Герасимович и, раскурив папиросу, потушил спичку так, словно стряхнул термометр.
