Когда огромная ледяная гора приблизилась к нашей лодке, Зоська кошкой прыгнул на ее зазубренный край, поддел багром лодку, я выпрыгнул к нему, и мы стащили лодку на лед и стали танцевать.
— Вези, матушка! Но-о!.. — понукал громадину Зоська.
И радостно было нам смотреть, как расступались перед льдиной проклятые дрова.
Скоро льдины, расчистив путь, пошли, плавно покачиваясь, по полноводью, и, зараженные их буйной силой, мы почуяли себя богатырями.
Зоська стоял на краю льдины, упершись багром, и, выпячивая грудь, пел, а я махал веслом и подвывал что-то дикое, куражился.
Блаженствовали мы недолго.
Течение стало бурливей. Шум усиливался.
Мы глянули и пристыли к льдине.
Впереди косматилась, бесилась река, прорывая новое русло, скакала зверем по неровному дну и, ставя ребром, перекатывала льдины, как огромные мельничные колеса.
Наша глыба дрогнула, качнулась и завертелась в дикой пляске. Вдруг я почуял, что мы куда-то летим.
— Держись! — орал Зоська.
Я опомнился, когда почувствовал, что мы спокойно плывем. Зоська сидел и шевелил губами, ничего не понимая. Льдины под нами не было.
— Бери багор, — ткнул я Зоську. — Видишь, Цна подошла!
Мы подплыли к слиянию рек.
Теперь вверх до станции — пустяки, десяток километров, а по заливным лугам еще меньше.
— Эй, работай!..
Молча отдуваясь, мы погнали лодку на синеющий лес, за которым наше Спасово.
Навстречу плавно шла тихая вода Цны, и совсем не было льдин.
Лишь порою шуршали о лодку кустарники и взлетали вспугнутые птицы. Однажды проплыл куст — весь усеянный соловьями, как бубенчиками.
Мы так устали, что я не чуял рук. Вдруг навстречу нам выплыл кустистый островок. На нем чернели остатки сенного стога.
— Обогреемся? — предложил я, и приятно поежился при мысли о ласковом огоньке.
Зоська направил лодку к островку, и, когда она носом коснулась берега, от нас в кусты шарахнулись какие-то тени.
— Зайцы! — смекнул я. — Потеха!..
Зоська выскочил и вразвалку пошел в глубь островка. Я хотел побежать за ним, но что-то удержало меня. Вглядевшись, я увидел, как с обеих сторон, охватывая Зоську, ползли серые лохматые тени.
— Назад! — заревел я. — Волки!
Зоська свалился в лодку, я отпихнулся багром и услышал, как жалобно заскулили голодные волки, провожая нас.
Мы долго гребли, боясь оглянуться.
У самого леса увидели еще островок. Но вылезти не решились. А так захотелось затеплить костерок, обогреться.
Вскоре мы очутились в затопленном лесу.
Плыть было страшновато. А вдруг заблудимся?
Луна спряталась. А на закате вдруг запылало зарево, просвечивая сквозь лес.
— Пожар! — ужаснулся Зоська. — Спасово горит! Опередили нас бандиты!
Мы выгребли на опушку и увидели станцию, расцвеченную огнями.
— Да ведь нынче Первое мая! — вспомнил я.
Мы заработали быстрей, правя на огни.
Они горели все ярче и ближе, но у меня стало шуметь в голове, руки задеревенели, не держали весла.
— Веселей! — подбадривал Зоська.
Я выбился из сил, ворочая тяжелым веслом, а станция все дразнила светом, но не приближалась.
Когда надвинулся на нас чугунный мост и громадины дамб, я ослаб совсем.
Лодка стукнулась о крутой берег.
Зоська выскочил первым, втянул лодку до половины, снял шапку, стал отирать грязное лицо и вдруг тихонько повалился на бок.
— Что ты, что ты? Ведь доплыли! — тормошил я.
Он бормотал что-то несуразное, и глаза его были совсем шалые.
«Ничего, в тепле отойдет», — подумал я и, накрыв его своим пиджаком, побежал в одной рубахе к станции, где сияли огни в честь Первого мая.
В исполкоме был народ, шло торжественное заседание. Я пробился к президиуму и не своим голосом крикнул:
— Товарищ Лопатин, из лесов Ланской вышел!..
Тут я зашатался и мог бы упасть, если бы не поддержали. Поднялся шум-говор. Меня окружили встревоженные люди. Чего-то спрашивали, я что-то отвечал. И все было как в тумане. Вдруг на меня нашло просветление. У стены напротив ясно разглядел я какого-то страшного взлохмаченного паренька в моей грязной рубашке. Я говорил, а у него раскрывался рот. Лопатин касался его головы рукой, а я чуял ее холодок горячим лбом.
«Да ведь это я самого себя вижу», — догадался вдруг я, и так мне стало страшно, что ноги подкосились, упал и больше ничего не помню.
Пропало все — и Лопатин, и страшный кто-то в зеркале.
Сколько я проспал, не знаю, меня разбудил весенний шум.
Я долго карабкался из-под кучи чьих-то шуб, пальто, шинелей, кожанок, наваленных на меня, и, когда высунулся в окно, увидел знакомую картину.
По мостовой тесной толпой шли грязные и встрепанные бандиты во главе с Ланским. А по сторонам, дразня их и улюлюкая, бежали озорные спасовские мальчишки.
Бандиты шли налегке. Оружие несли только коммунисты да комсомольцы-чоновцы.
И мне стало очень досадно, что я проспал бой, который окончился нашей победой.
* * *
Про то, как мы с Зоськой предупредили налет, скоро забылось, а вот про то, что мы угнали лодку, стали говорить на всех улицах.
Прибежал я в исполком.
— Товарищ Лопатин, ведь узнали, пальцами тычут, как же быть-то? Ведь отберут у меня лодку!
— Что, испугался? — говорит Лопатин. — Мне в свое время за лодку здорово всыпали. Ничего, обойдется. Никифоров! — крикнул он в канцелярию. — Пропиши ему мандат!
«Пропадай лодка!» — задрожали у меня коленки.
Я глянул на дверь — заперта. Глянул на окошко — второй этаж… Не имел я тогда понятия, что такое мандат… Вот он, всегда при мне!
…Закончив рассказ, парнишка похвалился бумагой, и мы прочли, полюбовавшись подписью Лопатина и красной печатью с серпом и молотом:
— «Дан сей мандат на полное владение лодкой системы „душегубка“, черного цвету, горячего смоленья, комсомольцу Куликову Василию…»
— Хотел я сказать, что ошибается насчет комсомольца, а слова в горле застряли… — пояснил Василий.
«…Дается эта лодка в именной подарок в день Первого мая за геройское проплытие препятствий и предупреждение банды. А все изменнические собственности рыбаков села Суморева за помощь бандитам на эту лодку отменяются».
— Значит, добился ты своего? — спросили мы паренька.
— А как же, всей артелью на первомайском подарке разгуливаем каждый выходной.
— Что, по-прежнему колесо крутишь? А Житов как, эксплуатирует?
— Ну где ж ему, у нас ячейка своя, окорачиваем… А работать, как же, работаем, веревки-то надо кому-нибудь вить. Вот мы и вьем. Пока машину не придумали.
— А что с Зоськой?
— Сильно болел. Воспаление легких, насилу доктора отходили. Встретил я его при выходе из больницы, обнял и заявил, как меня ребята уполномочили:
«Хотя ты и сын служителя культа, но ты парень свой, на деле проверенный, иди к нам в комсомол, примем!»
Вот и вся история с этой разбойной лодкой.
Желаете знать, как съездили мы с Сережкой к разбойникам? В знаменитый Сшиби-Колпачок? Что ж, про эту командировку есть что порассказать.
Сшиби-Колпачок! И откуда только название такое взялось — нарочно не придумаешь. Есть про него несколько сказок. Одна гласит, будто здесь — на пересечении двух дорог — с Шацка на Муром, с Касимова на Темников давным-давно поселились разбойники.
Грабили проезжих купцов, помещиков и дворян, разбивали даже царскую почту. До того были отчаянные — кресты с богомольцев снимали. Приглянувшихся купчих ли, дворянских дочек себе в полон брали. Не брезговали и богомолками. Если которая молода-красива, и ее под крыло. И которые им покорялись, тем наряды и бархат и дорогая парча.
И так иным полонянкам нравилась развеселая разбойная жизнь, что многие из них удалыми разбойницами сделались.
И поскольку разбойнички оставляли при себе невест самых отборных, только за красоту, в Сшиби-Колпачке и до сей поры наикрасивейший женский элемент из всей округи. Это уж точно. Это можем подтвердить мы с Сережкой.
И пролили те разбойнички на перекрестке дорог, посреди лесной трясины, столища слез людских, что возник на месте разбоя соленый родничок, и поставили над ним атаманы часовенку. И в той часовенке повесили икону, на которой изображен святой Микола Мириклийский, отводящий меч палача от главы разбойничка.
Богато жило село. На разбойные деньги в нем знаменитые трактиры атаманы открыли. И даже воздвигли церковь — всю из столетних дубов срубленную.
Обожали разбойнички пышно венчаться. Попа держали из себя видного, как оденут его в ризы с золотом, с каменьями — есть на что посмотреть.
Дьякона держали с таким басищем, что от его возгласов лошади от церковной ограды шарахались, сами тати, мастера разбойного посвиста, на колени падали.
