И застучала каблучками, возвращаясь на свое место.
Пашка Пахомов смотрел сверху из последнего ряда на Ольгу Костенко, и она чем-то напоминала ему баскетболистку Славку. «Вот ведь сижу здесь, — думал Пашка, — слушаю всякие возвышенные слова о сочетании личного и общего счастья, а на кафедре физкультуры, наверное, только и разговоров сейчас, как о моей вчерашней игре против мастеров. А я ничего этого и не слышу. Обидно».
Вообще-то говоря, Пашка Пахомов испытывал к Оле Костенко некие симпатии. Но все это было очень неопределенно и расплывчато, потому что такие же симпатии Пашка испытывал, например, и к пышноволосой блондинке Руфе, и к надменной синеокой красавице Изольде Ткачевой, и даже к воображале Светке Петуниной.
Справедливой истины ради надо было бы, конечно, сказать, что за годы своего пребывания в «хиве» Пашка Пахомов так и не сумел до конца выяснить для себя вопрос, какое место в его жизни должна занимать женская половина человечества. Напряженное «хивинское» бытие на кафедре физкультуры не оставляло совершенно никакого времени для твердых сердечных привязанностей.
И тем не менее Пашка иногда увлекался девицами как со своего факультета и курса, так и с других факультетов. Но увлечения эти и начинались и заканчивались в основном внутри Пашкиного сердца, прочно отданного кафедре физкультуры вообще, и баскетболу в частности.
Но как уже было сказано выше, к Оле Костенко Пашка Пахомов хотя и «заочно», но некоторые постоянные симпатии все-таки испытывал. И поэтому во время ее выступления Пашка, который в обсуждении проблемы аврала никакого участия не принял — он берег силы для «разного», — внимательно наблюдал за Оленькой из своего последнего ряда.
…Тишину нарушила пышноволосая и пышная во всех отношениях Руфа.
— Товарищи, — лирическим грудным сопрано заявила Руфа, — я предлагаю поставить на голосование два предложения: первое — не ехать сегодня всей группой на стройку, и второе — ехать сегодня всей группой на стройку.
— Кто за то, чтобы голосовать за поступившие предложения? — обратился к собранию долго молчавший Тимофей Голованов.
Взметнулись руки.
— Итак, кто за то, — сурово произнес Тимофей, — чтобы не ехать сегодня всей группой на строительство нового здания университета на Ленинских горах?
Поднялись три руки — Боба Чудакова, Рафика Салахяна и Галки Хаузнер.
— Трое, — торжественно и одновременно злорадно отметил групкомсорг Голованов, — всего трое…
Голос групкомсорга окреп.
— Теперь ставлю на голосование второе предложение… Кто за то, чтобы всей группой ехать сегодня на строительство нового здания университета на Ленинских горах?.. Считаю: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать… Абсолютное большинство!
Пашка Пахомов, внимательно наблюдавший за Олей Костенко, мечтательно задумался, улетел мыслями куда то в заоблачные дали и по этой немаловажной причине участия в голосовании как по первому предложению, так и по второму, конечно, не принял.
Но в это время сияющая Оленька обернулась к последнему ряду, за который она боялась больше всего, и почти одновременно с этим раздался голос групкомсорга. Тимофей Голованов, соблюдая до конца все правила демократического централизма, которые он в избытке радостных чувств по поводу торжества массовой комсомольской сознательности своей группы чуть было не нарушил, «снял» Пашку с его розовых небес:
— Кто воздержался?
И Пашка Пахомов, так толком и не поняв, за что он голосует, возвращенный «обратно» в шестнадцатую аудиторию лишь поворотом Оленькиной головы и зычным тимофеевским голосом, автоматически поднял руку.
Собрание захохотало навзрыд. Смеялись вез, даже те, кто голосовал против аврала.
— Ну, Пахом, ну ты даешь! — булькал рядом с Пашкой Боб Чудаков.
— Пахом, как всегда, в своем репертуаре! — веселился бывший балетный танцор Юрка Карпинский.
— Зачем человека разбудили? — умирал со смеху Фарид Гафуров. — Человеку, может быть, хороший сон снился, а вы его голосовать заставили!
— Ну чего вы к нему пристали? — возмущался во втором ряду справедливый Степан Волков. — Ну, воздержался и воздержался. Чего тут смешного?
— А когда он не воздерживался? — съехидничала Галка Кляузнер. — Я такого случая что-то и не помню.
Остальные девицы, кроме Оли Костенко и Изольды Ткачевой, дружно подхихикнули Галке. Оля догадывалась о тайных Пашкиных симпатиях в свой адрес, а Изольда вообще никогда не смеялась и даже не улыбалась — берегла лицо от морщин.
— А ты, Кляузнер, молчи! — набросился на Галку Рафик Салахян. — Человек, может быть, стихи сочинял, а вы тут ржете, как лошади на конюшне!
Рафик знал о том, что когда-то Пахомов, еще на первом курсе, в бытность свою не Пашкой, а Павликом, тяготел к сочинительству и написанию на чистом листе бумаги зарифмованных строчек — это и привело золотого медалиста Пахомова на факультет журналистики. И поэтому теперь, в силу поэтической солидарности, защищал бывшего товарища по цеховой принадлежности от грубых нападок однокурсников.
— Тихо, товарищи, тихо! — миротворящим жестом поднял на кафедре обе руки Тимофей Голованов. — Первый пункт нашей повестки исчерпан. Абсолютным большинством голосов принято решение ехать сегодня на стройку всей группой. После окончания последнего часа занятий все собираются около раздевалки и оттуда коллективно следуют на Киевский вокзал, где мы садимся в электричку и едем до станции «Матвеевская», от которой я поведу вас кратчайшей дорогой через овраг к поселку строителей университета…
— …а теперь переходим ко второму пункту нашей повестки, — продолжал Тимофей Голованов. — Товарищи, вчера меня вызывали к декану нашего факультета…
— К самому декану?! — в один голос ахнули Инна и Жанна.
Для них это была совершенно фантастическая по своей недоступности инстанция.
— Как вы уже, наверное, все догадываетесь, — продолжал Тимофей, — речь шла о студенте нашей группы Павле Пахомове. Число пропущенных лекций и семинарских занятий дошло у Пахомова до астрономической цифры…
«Вот он зачем вчера на кафедру физкультуры приходил. И ведь не сказал, что к декану из-за меня вызывали. У, змей», — беззлобно подумал про себя Пашка, который, конечно, был обижен на родную комсомольскую группу за то, что она подвергла его, когда он воздержался при голосовании, такому неслыханному конфузу и осмеянию, но теперь, после сообщения о вызове групкомсорга к декану, обижаться было уже некогда — Пашка весь обратился в слух и внимание.
— Декан просто ужаснулся, когда один из работников деканата положил перед ним справку о количестве пропущенных Пахомовым занятий за три с половиной года, проведенных в университете, — продолжал Тимофей Голованов. — «Вырисовывается такая картина, — сказал мне декан, — что студент Пахомов все эти три с половиной года в университете практически как бы и не обучался…»
«А все Глафира наябедничала», — подумал про себя Пашка.
— «Но позвольте, — сказал мне декан, — каким же тогда образом ухитрился этот ваш Пахомов сдать все экзамены и зачеты за три курса? Ведь он же не слушал до конца ни одного курса лекций, не занимался толком ни в одном семинаре. Ведь это же сплошная липа получается, все его сданные экзамены и зачеты. Выгнать его надо немедленно из университета!»
«Ну и пускай выгоняет, — уныло подумал про себя Пашка, — в баскетбол буду играть, мастером спорта стану, не пропаду».
— Декан также сообщил мне, — продолжал Тимофей, — что он поручает работникам деканата подготовить проект приказа об отчислении Пахомова из университета. «Одновременно, — сказал декан, — я буду просить все наши комсомольские организации — факультетское бюро, курсовое бюро и вашу пятую французскую группу— обсудить персональное дело студента Пахомова. Решение об исключении Пахомова будет принято на основании решений всех названных комсомольских инстанций».
«Курсовое бюро. Факультетское бюро. Персональное дело, — подумал про себя Пашка. — Это уже что-то новенькое. Пожалуй, такого «разного» не было еще ни разу».
— Сегодня нам предстоит решить вопрос о том, на какой день мы назначим обсуждение персонального дела Пахомова, — продолжал Тимофей Голованов. — Докладчиком как групкомсорг, наверное, должен быть я. Прошу высказать свои мнения, товарищи комсомольцы.
Пятая французская молчала.
Конечно, все знали, что нахальное Пашкино поведение по отношению к деканату рано или поздно вызовет ответный гром небесный, то есть строгие карательные меры. Но меры эти представлялись всем максимум в форме «самого что ни на есть последнего строгого выговора с самым что ни на есть последним строгим предупреждением». Все-таки перебирался же студент Пахомов с курса на курс — с грехом пополам, но перебирался. Тем более удивил всех холодный и бесстрастный тон групкомсорга Голованова, которым тот «подвешивал топор» персонального дела над головой своего лучшего друга.
