Если в штабной землянке майор Гулько мог сидеть в присутствии офицеров в одной нательной рубахе, то в батареи он обычно приезжал по-уставному подтянутый, тщательно, до синевы выбритый, надевал шпоры, был весь крест-накрест перетянут новыми скрипучими ремнями, говорил громким голосом, с той командной интонацией, которую обычно подчеркивают интеллигентные люди на войне. Не раздражаясь, однако, на замечание Новикова, Гулько невозмутимо щелкнул кнутом по голенищу, сказал:
— Взводу Алешина отдайте приказ отдохнуть по-человечески. Пока спокойно. В этой самой респектабельной вилле. Заслужили. Пусть спят на мягких перинах, на постелях, на чистом белье.
— Я отдал уже приказ, — ответил Новиков. — Прошу в особняк.
…В их распоряжении было несколько часов. Сколько — они не знали.
Офицерам не спалось. Сидели на втором этаже особняка, плотно задернув шторы, из тонких хрустальных рюмок пили пахучий французский коньяк, много курили, мало закусывали — и не пьянели.
Дым слоями шевелился над зеленым абажуром керосиновой лампы. Тепло было. На мягких диванах, на расстеленных по всему полу коврах храпели утомленные за ночь солдаты; в кресле, припав к журнальному столику, ласково обняв телефонный аппарат, спал, скошенный усталостью, связист Колокольчиков, сладко чмокая губами, терся щекой о трубку, бормотал во сне:
— А ты к колодцу сходи… к колодцу…
Заряжающий Богатенков, только что сменявшийся на посту у орудий, сидел в нижней рубахе на ковре, сосредоточенно пришивал крючок к шинели, изредка поглядывал на Колокольчикова с нежностью. Богатенков высок, темноволос, атлетически сложен — движения сильных рабочих пальцев уверенны, бугры молодых мускулов напрягаются под рубахой, лицо, покрытое ровной смуглотой, красиво.
— Бывает же, товарищ капитан, — сказал он, обращаясь к Новикову. — В госпитале два месяца лежал — бомбежки снились, здесь, на передовой, — полынь, степь на зорьке, терриконики снятся, лампочки в забое. Проснешься — будто гудок на шахту. А к Колокольчикову вон… колодцы привязались.
— Ложитесь, — сказал Новиков. — Не теряйте минуты.
Майор Гулько, перекатывая сигарету во рту, брезгливо морщась от дыма, перелистывал прокуренными пальцами толстую иллюстрированную книгу, лежавшую на столе, не без отвращения говорил:
— Разгул цинизма в степени эн плюс единица. Кровь, смерть, улыбки возле могил. Разрушения. «Фотографии России»… Книга для немецких офицеров. Петин! — позвал он. — Эту сволочь — в уборную, в сортир! В сортир! — заключил он и, сердясь, швырнул книгу на колени сонно разомлевшему в кресле ординарцу.
Петин вздрогнул, стряхнул дремотное оцепенение, тоже полистал, пощупал книгу неправдоподобно большими руками, подумал и во всю ширину лица заулыбался:
— Куда ее, товарищ майор? Наждак!
Гулько зло фыркнул волосатым носом.
— Я, с позволения сказать, инженер, всю жизнь бродил по стройкам и знаю, что такое Россия, — отчетливо заговорил он. — И отлично знаю, что такое фашизм. Мир в руинах, распятия на деревьях, пепел городов, двуногое подобие человека с исступленной жаждой уничтожения, садизма, возведенного в идеал. Вы что так смотрите, Новиков?
— Я хотел сказать, что знаком с прописными истинами, — ответил Новиков.
— О, если бы каждый в мире знал эти прописные истины! — проговорил Гулько, насупясь.
— Я не люблю, товарищ майор, когда вслух говорят о вещах, известных каждому, — сказал Новиков. — От частого употребления стирается смысл. Надо ненавидеть молча.
— Вон как? Весьма любопытно, — ворчливо произнес Гулько, косясь на затихшего за столом Алешина. — А вы, младший лейтенант? Что вы полагаете, мм?
Новиков отодвинул рюмку, вынул портсигар, звонко щелкнул крышкой.
— Он непосредственно подчиняется мне, значит, согласен со мной!
Алешин с независимым видом слушал, но после слов капитана смущенно заалел пятнами, неожиданно засмеялся тем естественным веселым смехом молодости, который так поражал Новикова в Лене.
— Россия, — задумчиво проговорил Новиков. — Я только в войну увидел и понял, что такое Россия. Вы знаете, Витя, что такое Россия?
Оттого, что капитан назвал его Витей, младший лейтенант посмотрел влюбленно на лицо Новикова с щербинкой возле левой брови. И тотчас Гулько заинтересованно взглянул в серые, мрачноватые глаза капитана, самого молодого капитана в полку, этого полувзрослого-полумальчика; спросил:
— Что же! Выкладывайте…
Новиков не ответил.
— До России не достанешь. За Польшей она. Эх, километры! — проговорил Богатенков, укрываясь шинелью, натягивая ее на голову.
Новиков встал, привычным движением передвинул пистолет на ремне, подошел к телефону. Связист Колокольчиков, по-прежнему нежно обнимая аппарат, неспокойно терся щекой о трубку, дрожа во сне синими от усталости веками, бормотал:
— Ты к колодцу иди, к колодцу… Вода хо-олодная…
— Вот она, Россия, — тихо и серьезно сказал Новиков.
Осторожно высвободил трубку из-под горячей щеки связиста, вызвал орудия Овчинникова. Подождал немного, стоя перед Колокольчиковым, который с сонным лепетом поудобнее устраивался щекой на ладони, заговорил вполголоса, услышав Овчинникова, о минном поле, потом закончил твердо:
— Если прохода не будет, отдам под суд, — и положил трубку.
— Слушайте, Новиков, — проговорил майор Гулько, похлопав ладонью по стопке немецких журналов. — Вообще, сколько вам лет? Кто вы такой до войны — школьник, студент?
— Какое это имеет значение? — ответил Новиков. — Если это интересует, посмотрите личное дело в штабе дивизиона.
— Ну, время истекло, мне пора, — сказал Гулько. — Петин, лошадей!
Звеня шпорами, подтянул узкие сапоги, очевидно жавшие ему, и, не отрывая ласково погрустневших глаз от ручных часов, заговорил: — Как бы ни сложилась у вас обстановка, капитан Новиков, ваша батарея самая крайняя на фланге. На легкий бой не надейтесь.
— Не надеюсь, товарищ майор, — ответил Новиков и замолчал; видимо, Гулько знал то, чего не знал он.
— И прошу вас как можно меньше пить эту трофейную дрянь, — посоветовал Гулько и тихонько и нежно взял капитана под руку, повел к двери, остановился, глядя в лицо Новикова, сказал, почти шепотом, чтобы не слышал Алешин: — В сущности, мальчик ведь вы еще, что уж там, хоть многому научились. А у вас вся жизнь впереди. Пока молоды, спешите делать добро. В молодости все особенно чутки к добру. Простите за философию. Война кончится. Все у вас впереди. Если, конечно, останетесь живы. Если останетесь…
И, пожав Новикову локоть, вышел, машинально нагнув в дверях худую спину, будто из низкой землянки выходил. С ненужным щегольством протренькали шпоры на лестнице, стихли внизу.
Сунув руки в карманы, Новиков прошелся по комнате, испытывая беспокойство, досаду: никто прежде не напоминал ему о его молодости, которую он скрывал, как слабость, и которой стеснялся здесь, на войне. Люди, подчинявшиеся ему, были вдвое старше, а он имел непрекословные права опытного, отвечающего за их жизнь человека и давно уже свыкся с этим.
— Что это? — спросил Новиков, увидя под ногами чужие вещмешки. — Откуда тряпки?
— А это того… из медсанбата… мордача, — ответил Алешин.
— А-а, — неопределенно сказал Новиков и повторил вполголоса: — Что ж, и на войне есть добро. Добро и зло. Вы не изучали философию, Витя?
Младший лейтенант Алешин, навалясь грудью на стол, по-мальчишески внимательно рассматривал красочные фотографии немецких иллюстрированных журналов, думал о чем-то. Мягко-зеленоватый свет лампы падал на белый чистый лоб Алешина, на ровные брови, на раскрытые, по-летнему синие глаза его; они казались молодо и отчаянно прозрачны.
— Ну и везет вам, товарищ капитан! — весело, даже восхищенно воскликнул Алешин. — Просто чертовски везет!
Новиков лег на диван, не снимая сапог, накрыл грудь шинелью, сказал:
— Так кажется, Витя. Не гасите свет. Почему везет?
Алешин отодвинул кресло, с наслаждением потянулся и, разбежавшись, словно ныряя в воду, бросился на свободную, туго заскрипевшую пружинами тахту и, лежа уже, стал расстегивать гимнастерку и одновременно — носком о каблук — стаскивать сапоги.
Потом, кулаком подбивая пухлую, пахнущую свежей наволочкой подушку, сказал с ноткой мечтательности в голосе:
— Нет, серьезно, товарищ капитан, вы счастливец, вам везет? Вот вернетесь после войны, весь в орденах, со званием… Вас в академию. А я, черт!.. — Он вздохнул, приподнялся, по-детски подпер кулаком подбородок, белела круглая юная шея, каштановые волосы наивно-трогательно упали на лоб ему. — А я просто черт знает что, товарищ капитан. Серьезно. Орден Красной Звезды получил, вот медаль «За отвагу» — никак. — И договорил совсем уж доверительно: — А для меня самое дорогое из всех орденов — солдатская медаль «За отвагу». Серьезно! Вы не смейтесь!
