по колену. — Десять лет твердишь одно и тоже. Зря твоя музыка.
— А, ну тебя! — Рукавишникова оставила мужа и подсела к Парфенову.
— Здоровьице-то как? Выглядите, ой, как плохо, Гаврила Семеныч!
Парфенов поднял на нее мрачные глаза, вздохнул:
— Сердце пошаливает.
Рукавишникова сочувственно покачала головой:
— Да, да. У моего Васи тоже здоровьишко никудышное стало. Ночью стонет, мечется. Шутка сказать, каждый день в лес и в лес… По мхам, по пням, по кочкам да по болотам. Медведя и того свалит. Ох, не было горюшка, да ветры навенули. Долго ли новая метла мести будет? Пора бы пообломаться прутьям-то.
Парфенов предостерегающе кашлянул, показан глазами на сидевшую впереди Анастасию Васильевну.
Поезд, набирая скорость, шел под уклон. Вагончик подрагивал, скрипел. Анастасия Васильевна сидела у открытой двери между девушками-сучкорубами: смуглянкой Оксаной с Украины и тоненькой беленькой Хельви, финкой. Свежий ветер бил в лицо. На главной магистрали лес стоял стеной и казался густым и непроходимым. В действительности, полоса леса шла вглубь только на сто пятьдесят метров, а за нею тянулись старые вырубки, покрытые вейником, основной порослью и небольшими островками соснового и елового молодняка. Как быстро исчезает старый лес! Не так давно рабочие пешком ходили на лесосеку, в поселок доносилось глухое токанье моторов электростанции, а сейчас поезд добрых два часа везет лесорубов к месту валки. Когда же вырастет новый лес? Северное лето короткое, деревья растут медленно.
— Занятная техника! — услышала Анастасия Васильевна за своей спиной басистый голос Куренкова. Мастер вытащил из-под скамейки мотыгу и с добродушной насмешкой потрогал зубья. Спросил о названии нового орудия рыхления почвы, захохотал: — Царапалка? Ох, и выдумщики! Изобрели на смех курам. Гаврюха, не ты ли главный изобретатель? А патент взял? Премию получить, не забудь поставить пол-литра.
Посыпались шутки лесорубов:
— Такой бы техником лес валить, враз лесная промышленность вышла бы из прорыва.
— Инструмент сложный. Без курсов не овладеть.
— Бабы такой техникой картошку окучивают!
— Вы, братцы, не того… Дай-ка, Михаила, мотыжку. — Пересмешники. — Рукавишников отобрал у Куренкова мотыгу.
— И впрямь, хватит зубы скалить! — прикрикнул Куренков на товарищей, словно не он начал. — Всякому свое положено. Нам — электропила да трактор, а ихнему брату— мотыжка да грабли. Лесникам не сладко живется, всякий видит.
Говорил, а сам поглядывал на Анастасию Васильевну, а она ни разу не обернулась, словно не слышала, что делается в вагончике. Мастер стоял, держась за косяк двери, едва не упираясь головой в потолок. Глаза серые, навыкате, с искрой насмешки, правая бровь чуть повыше левой, подбородок крутой, с ямкой, губы сжаты так, будто с трудом удерживают усмешку, в полупудовых кулаках медвежья сила. Не раз нес на спине в избушку охмелевшего дружка Парфенова. Ходил Куренков в летном комбинезоне — подарок фронтового товарища, летчика, — зимой в меховых унтах и круглый год в кожаном шлеме. Карманы набивал газетами, складными линейками, записными книжками. Приехал он по вербовке из Белоруссии, заключил договор на год и вот уже работал вторую пятилетку. Объяснял так: «Леса здесь больно хороши, есть где разгуляться лесорубу, да и денежки идут подходящие». Приезжала к нему жена на первых порах, пожила месяца четыре и уехала обратно в свою родную Белоруссию. На прощанье сказала мужу: «Не получилась у нас с тобой семейная жизнь, Михаила. Вины в той хвори нету, не таи и ты на меня зла». Куренков по жене не скучал, знал, что выходила за него не по любви, и жила, как по принуждению: ни веселья, ни радости, только вздыхала. Видать жениха вспоминала: был такой на деревне мельник, громом убило.
Когда поезд остановился, лесорубы потянулись гуськом направо от дороги, Анастасия Васильевна со своими людьми повернула налево, на лысую вырубку с редкими соснами — «семенухами». Куренков пошел рядом с ней, наступая сапогами на ярко-зеленые платки «кукушкиного льна». Если бы Анастасия Васильевна была более внимательна к мастеру, она без труда заметила бы на его лице что-то похожее на смущение. Куренков частенько с поезда шел с ней в одном направлении, и это ее нисколько не удивляло: весь лес — производство, и мало ли, зачем идет мастер в тот или другой квартал.
Ясное солнечное утро, сверкающая роса на кустиках морошки, нежные листья берез, разлохмаченные сережки цветущих осин, едва слышная трель жаворонки-невидимки в высоком чистом небе, благоуханье леса отвлекли Анастасию Васильевну от деловых тревог. Как похорошел лес после недавнего теплого дождя!
— Сеять лес будешь, — заговорил Куренков. — Адова работа — долбить землю мотыжкой. Жалко мне тебя, Настасья Васильевна.
— Жалко? — усмехнулась Анастасия Васильевна. — А кто больше всех доставляет нам неприятностей. Вы и ваши лесорубы.
Куренков вдохнул мощной грудью лесной воздух, пахнущий смолой и прелым мохом, миролюбиво проговорил:
— Зря нападаешь, Настасья Васильевна. Мы стараемся соблюсти и ваш интерес.
— Знаем, как вы стараетесь! Губите лес напрасно. Вы для лесничества — как короед.
— Короед? — обиженно повторил Куренков.
Маленький черный жучок, чуть побольше рисовой крупинки, поселялся на ветровальных и сухостойных деревьях, прогрызал в коре траншеи, заражал здоровые деревья. Настоящий бич лесов.
— Что же ты меня с паршивым жучком сравниваешь? Язык у тебя, что иголка: уколоть человека нипочем, а чтоб ласковое слово сказать, этого от тебя век не дождешься.
Куренков шагал, не глядя под ноги. Под его сапогами трещали низенькие ягодные кустики, расплющивались в лепешку моховые красноватые кочки.
— Зачем вам мое ласковое слово? — Анастасия Васильевна снизу посмотрела на мастера. Ну, и великанище! Плечи — косая сажень, мускулы — железо. Равного в поселке нет.
— Эх, Настасья Васильевна! — Куренков сокрушенно вздохнул. — Умница ты, разумница, каждое дерево в лесу изучила, паршивую елку тебе жалко, коли трактор невзначай ее сомнет, а до человека тебе дела нету. Ты его в грош не ставишь. А он, может, не такой уж никудышный, и сердце у него есть, и как все люди, понимает он, чувствует…
— Вы о ком, Михайла Кузьмич? О Парфенове?
— Об нем! — Куренков сердито надвинул кепку на глаза и круто повернул к себе на лесосеку.
«О ком он? Уж не о себе ли?» — подумала Анастасия Васильевна и невольно оглянулась на удалявшегося Куренкова. Странный завел разговор… Чепуха! Он печется о своем собутыльнике. Хочет взять его под защиту. Друзья — водой не разольешь… Забыла его отчитать, зачем Парфенова спаивает».
Лесник дядя Саша — так называли его все от мала до велика — щуплый мужчина лет пятидесяти с висячими рыжими усами на сухоньком лице — привел с собой жену, тоненькую женщину с огромными голубыми глазами, и четырех сыновей, из которых самому старшему не было и
