Александр, неохотно менявший свои привычки, да и семья у него все прибавлялась (взял к себе двух племянников-подростков: Леонида, сына умершей сестры Матрены, и Алексея, сына Анны), медля с ответом, еще раз прошелся по комнатам.
— Хорошо. Что и говорить! Такими домами владели… Да разве не имеем мы права передать народу богатство, нажитое его горбом?!
— Ты еще раздумываешь?
— Нет, решил уже. Для пользы дела тут будет удобней. Мои вряд ли согласятся на переезд: почти все взрослые люди, каждому свой хоть плохонький, но отдельный угол нужен. Поэтому я займу только одну комнату.
— А других перспектив у тебя нет?
— На что, собственно? — Александр взглянул в оживленное лицо Цвиллинга, понял и недовольно насупился. — Не понимаю… Отчего вам всем так хочется видеть меня женатым? Ты сам говоришь: обстановка, обстановка!.. И работы выше головы, прямо нахлестывают повседневные вопросы, заседания, комиссии. Кроме того, чтобы постоянно общаться с людьми, читать надо: и статьи, и газеты, и книги, пьесы даже приходится… для рабочего театра.
Цвиллинг терпеливо ждал, искоса, но тепло посматривая на Александра, и тот, почувствовав, что ни в чем не убедил товарища, добавил уже сердито:
— Ладно, может быть, это одни отговорки, но не могу я жениться не любя. Зачем мне такая жена, за которую я не смогу отвечать всей совестью мужчины, человека, большевика? Вот вынудил ты меня, и я тебе скажу, что для меня семья — святое дело. О жене, любимой женщине, я только мечтаю иногда, как о самом прекрасном в жизни. Не о красивой женщине мечтаю, а о такой, с которой буду связан самыми лучшими чувствами. Если бы я встретил ее сегодня, будь спокоен — постарался бы завоевать ее расположение! А вступить в брак по принципу — стерпится, и сойдет — не согласен. Не хочу. Не могу! Не буду!
— Дело твое. Поступай, как хочешь. Чего ты раскипятился? Значит, я просто счастливее тебя, нашел свою любовь совсем юношей. Правда, мы так редко, так мало видимся… Когда у нас родился Лелька, бабушка, которая его нянчила, посмеивалась: когда вы успели? Шутки шутками, но разлуки обостряют чувства невероятно, и оттого даже в сердце бывает тесно, если оно и радуется и болит.
— И эту боль ты не поменяешь ни на какое благополучие!
— Не поменяю. Но, конечно, хочется быть вместе! Вдвоем начинать рабочий день: спорить, советоваться, растить ребенка. Только сознание партийного долга — мысль, что Соня тоже выполняет общественные обязанности, заставляет забывать о личном неустройстве. Ведь совсем недавно я приехал в Оренбург, как будто вчера выступал забинтованный в цирке Камухина… — считая месяцы, Цвиллинг беззвучно зашевелил губами, пригнул пальцы, поглядел на сжатый кулак — у него и руки были выразительные: нервные, сильные — и удивился сам: — Полгода! И все кипим, точно в огне. Я начинаю понимать тебя, дружище!..
Александр не успел ничего ответить. Сильно постучав в дверь и не ожидая ответа, вошел с письмом председатель губкома партии Кичигин, также выбранный членом ревкома.
— Еще одна анонимка? — весело спросил Цвиллинг.
— Нет, дорогие товарищи, это не анонимка, а форменный ультиматум. — И тон, и выражение лица Кичигина согнали смешинку с губ Коростелева, а Цвиллинг сразу потянулся к письму.
— От кого? Неужели Дутов хочет наступать из Верхнеуральска? Ему, самому, предъявили там ультиматум.
— Какой-то отряд офицеров, а подписано полковником Корчаковым.
— Интересно! Значит, успели у нас под боком организовать тайный контрреволюционный союз! — Цвиллинг пробежал глазами по ровным строчкам и передал письмо Александру. — Предлагают немедленно сдать им власть в городе! В противном случае угрожают взять ее силой, а с нами расправиться беспощадно. Быстро обнаглели! И то сказать — дали мы им поблажку: куда ни сунься, везде эти наглые типы с отличной военной выправкой, которую никакой маскировкой не скроешь. Явно по указке Дутова действуют.
— Вчера в Биржевой гостинице был очередной кутеж со скандалом, — сказал Кичигин, — а сейчас получено сообщение, что с полсотни казаков налетели на разъезд за Меновым двором и разрушили железнодорожный путь.
— Тревоги на предприятиях тоже участились. Хорошо, что мы создали там красногвардейские отряды. — Александр еще раз прочитал ультиматум. — Не зря Семенов-Булкин заявил, что они обратят против нас винтовки! Кто они-то? Меньшевики и белое офицерье? Эсеры и казаки? Это для отвода глаз он добавил тогда: «Винтовки, которыми вы вооружили рабочих». Надо сейчас же, срочно созвать совещание ответственных партийных работников, вызвать всех членов ревкома, нашего губернского продкомиссара Мартынова, а также Бурчака-Абрамовича, Мутнова, Дмитрия Саликова. Хорошо-о, что эти самонадеянные вояки злобной вылазкой раскрыли свои планы! Надо немедленно вынести решение о массовом аресте офицеров. Будем держать их в качестве заложников, чтобы предупредить возможное нападение. А их ультиматум и наше ответное предупреждение опубликуем в «Известиях».
— Какое предупреждение? — спросил Кичигин.
— Объявим, что в случае попытки восстания за каждого убитого красногвардейца или советского работника будет расстреляно десять заложников, — предложил Цвиллинг.
— Да, только это, пожалуй, и отрезвит их хмельные головы, — согласился Кичигин. — Ненавистью они пьяны. Тут один ответ — удар на удар.
75
Город родной! Не очень-то ласково глядел ты на нас в дни босоногого детства и трудного отрочества! Но мы любили тебя, с твоими пыльными улицами, чахлыми скверами и убогими рабочими поселками.
На наших захламленных, изрытых окраинах стремительно текли в неведомую даль чистые и синие, как небо, реки — Урал и Сакмара, но эти реки принадлежали казачьему войску, и нас гнали с их свежих, зеленых берегов. Вольно шумели над нами деревья речных пойм в дни рабочих собраний, но налетали полиция и казаки, и, в кровь раздирая в зарослях колючего терна руки и ноги, в лохмотья — одежонку, мы спасались от свистевших нагаек.
Заглядывали мы и в центр города с красивыми домами, с белыми полотняными навесами над зеркальными окнами магазинов, переполненных товарами. Но лакомства, масса разной еды, меха, наряды были не по карману нам и нашим родителям. Цвели разноцветными огнями «Люксы», «Паласы», «Фуроры», пестрели возле них громадные заманчивые афиши. Опаленные летним солнцем, зимой ежась от мороза, всегда полуголодные, мы замирали перед этими чудесами и рассыпались в стороны, будто воробьи, от грубых окриков полицейских.
Не цветы в палисадниках, а полынь росла под окошками рабочих землянок, горькая, как слезы наших рано состарившихся матерей. Черные бури и снежные метели засыпали жилье то пылью, то снегом, отрывая жалкие калитки, заметая следы отцовских ног, растоптанные сапогами жандармов. Однако мы росли, несмотря на все невзгоды, и шли в заводские цеха, заменяя своих отцов.
За что же мы любили тебя, родной город? Может быть, за быстроту собственных ног, с которой уносились от преследований, за остроту глаз, отличавших в пригороде за несколько верст казачьих скакунов с хвостами, как у сказочных сивок-бурок, от короткохвостых армейских лошадей, или за силу кулаков в схватке со спесивыми казачатами, за торжество мальчишечьих побед?
Но только ли это ощущение крепкого роста в неласковом, хотя и родном городе привязывало нас к нему? Ведь так растут лишь тополя и осокори по берегам рек да серебряный ковыль на степных буграх. И разве наши отцы, приехавшие сюда по доброй воле или сосланные властями из разных краев страны, меньше нас любили хлебный и железнодорожный Оренбург? И опять не потому, что только у такого хлеба и могли они прокормиться с семьями на скудную плату за нужную свою и важную работу.
Ведь при всех утеснениях и нехватках мы жили лучше тех, кто имел власть и деньги: не мы их, а они нас боялись, захватив то, что должно было принадлежать нам. Вот они и окружали себя жандармами, полицией, солдатами, казаками, но отнять у нас гордое сознание того, что все в городе сделано руками наших отцов, не могли, как не могли отнять солнце.
И песни бунтарские были с нами, и воспоминания о Стеньке Разине, о Пугачеве, о девятьсот пятом годе. Мы гордились громогласными гудками своего паровозоремонтного, его вечно грохочущими цехами, гордились и дружбой нахаловцев с рабочими «Орлеса» и тружениками других больших и малых предприятий, порождавших не только богатство для буржуев, но и вечную угрозу им.
Потому не было счастливее нас, мальчишек, когда из ворот наших главных мастерских выходил возрожденный паровоз, дышавший огненной мощью. Если машинист позволял нам проехаться в его будке до вокзала, то с каким презрением смотрели мы на изнеженных барчуков, ходивших в панамах и коротких штанишках под надзором иностранных гувернеров. А собственное посвящение в ряды рабочего класса? А первая зарплата, принесенная матери? А пляски и игры в праздники с заводскими девчатами, боевыми, словно мальчишки, вроде Вирки Сивожелезовой, или принцессами-недотрогами, как Фрося Наследова.
