Вторую страницу сейчас я пишу, стараясь быть экономистом, – и знаю, что, чтоб писать так, надо перестроить все, написанное мною здесь, – и знаю, что – никогда ничего не надо делать с кондачка, не только в тех вопросах, где речь идет о государственной политике. И вот свидетельствую, что в Японии – очень многие дымят заводы, очень многие головы внимательнейше заняты вопросом, как жить этому нищему государству. Да, – нищему, – и потому, что они живут в шалашах, едят ракушек и одеты в бумажные тряпочки, и потому, что мистер Смит чистосердечнейше возмущается неумением японцев делать хорошие вещи, умением японцев делать только суррогаты всяких недоброкачественностей, – и потому, что их национальные данные, богатства и возможности, чему свидетелем приведенные выше экономические выписи – нищи – –
– – и потому, как писал уже выше, что века мудрости японского народа приучили японцев отказаться от вещи, – приучили – и века мудрости и дожди, в которых все плесневеет, и вулканы, – когда японцы, вместо каустики, рентою имеют организованные нервы, нервы, организованные в волю.
Уезжая из Японии, – от Японии до России я проделал такой путь:
Токио – Кобэ – Симонэсеки – Фузан – Мукден – Дайрэн (бывший Дальний, около Порт-Артура) – Тяньцзин (морем) – Пекин – Ханькоу – Нанкин (пароходом по Янцзы-Цзян), – Шанхай – Владивосток (морем).
Так вот, в первый раз после Токио, проехав всякими путями через весь Китай, – впервые я показал паспорт и развязал чемоданы по требованию начальства – во Владивостоке, ибо только для Владивостока было неавторитетно, что я еду из Японии.
Да, весь Китай прошит японцами. Нечего говорить о Трех Северных провинциях, где сидит Чжан-Цзо-Лин: это колонии японцев без всяких фиговых листочков. Когда я ехал в Японию, меня распоясывали на каждом перекрестке, – когда я катился с японских гор и от японских ину, меня уже никто не трогал. – Япония! – на Востоке звучит страшно. И по всему Китаю, сшивая его нервами железных дорог, банков, торговых контор, фабрик, концессий – сидят японцы. Известна ненависть китайцев по отношению к японцам, – но, тем не менее, в писательских, в профессорских, в читательских китайских кругах – японская общественность, японская литература, японское искусство, японские книги и журналы, японский язык – занимают такое же место, как у нас в России у интеллигенции до революции все французское. Пекинская и шанхайская профессура знала мое имя не по европейским и русским источникам, а по японским, показывая мне журналы, где было написано обо мне или мое было переведено. – И оттуда, из Китая, мне было совершенно ясно видно, что нищая Япония – очень сильна, потому что не только пароходами, опутавшими весь Дальний Восток и захватившими крупнейшие европейские и американские рейсы, не только фабриками, но и книгами и паспортами (которых не требуется) они популярны, очень популярны и сильны на Дальнем Востоке.
Я закрываю глаза и восстанавливаю образ индустриальной Японии, «европейской», колонизаторской Японии: я вижу первомайские токийские манифестации рабочих, слышу поступь рабочих союзов в красных и белых плакатах; – я вижу этих маленьких людей, имеющих – на глаз европейца – одно лицо; – я слышу гуды пароходов, фабрик, заводов, паровозов; – я обоняю каракатический запах туши в банкирских и заводских конторах; – мне кажется, я вижу голые нервы; – я слышу вопли студента Намба в тюремном застенке, студента, стрелявшего в принца-регента; – я слышу шум гэта; – я слышу одиночество идущих в океанах пароходов, громыхи пушек на маневрах, шелест йен в кассах и на прилавках; – мне страшно представить японского солдата, который, по японскому принципу «наоборотности», бежит в атаку хохоча, похожий на японских чортоподобных богов; – страна маленьких, черных людей, крепких, как муравьи, эта страна живет очень крепко, очень упорно – тем, чем живет всякая капиталистическая страна, – и как в каждой капиталистически-феодальной, империалистической, колонизаторской стране, слышны хряски рабочих мышц, сип машин и: видны зори революций, – слышны кряки феодальных осыпей, шопоты преданий старых замков. – Я слышу твердую поступь рабочих армий и понимаю, что мои ину – так же уйдут в легенды, как в легенды ушел камакурский Дай-Буду и остров Миадзима, тот остров, где никто не родился и не умирал и о котором можно прочесть у Бласко Ибаньеса, – и я слышу шум организованных нервов…
6. Письма как иллюстрации формул
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вот отрывки из моих писем, которые я писал друзьям из Японии:
…ты спрашиваешь, как я себя чувствую в Японии. – кроме того, что все кругом меня таинственно и чудесно, что каждый новый день несет мне новые невероятности, которые я осмысливаю величайшими головными болями, – кроме всего этого, слагающегося из вещей, лежащих перед моими глазами, – мои ощущения, мое состояние в этой таинственной стране определяется еще тем, что я оказался глухонемым и безграмотным человеком.
Поистине я безграмотен. Я не могу написать письма и надписать адреса на конверте. Я не могу прочитать ни одной вывески, даже названья улиц, – и, стало-быть, я не умею написать даже адреса того дома и той улицы, где я живу, т.-е. я не знаю, где я живу. Нечего говорить о газетах, где даже статьи обо мне я воспринимаю, как дикарь, тем, что там напечатана моя фотография. Но у безграмотного, и у меня в частности, развиваются свои способы ориентации. Я, как волк в лесу, хожу улицами не по печатным приметам, а по приметам домов, световых реклам, перекрестков. – Но я к тому же и глухонем, ибо я не могу сказать ни одного слова и ни слова не понимаю, что говорят мне. На улицах я вынужден говорить знаками, как говорило человечество десятки тысяч лет тому назад, – но и тут меня преследуют всяческие трудности, ибо мой европейский жест япопцы понимают как-раз наоборот: я говорю жестом, – «поди сюда!» – и человек уходит от меня.
Все же я пребореваю улицы и прочие расстояния. Не надо много фантазии, чтобы представить, каких трудов все это стоит, когда язык и грамоту я должен заменить глазами и когда до смысла вещей я перелезаю через заборы переводов. Мне иногда начинает казаться, что мои глаза заболевают. И очень часто к вечеру мой мозг оказывается изжованным, как тряпка, которая перестиралась сто раз… – –
И вот второй отрывок:
…я поехал в Японию не только потому, что я хочу рассказать о Японии в России, и не только потому, что в Японии я хотел рассказать о России. Основная цель моей жизни – писательство, – формование тех эмоций и образов, которые прошли через мое сердце и через мой ум, – формование их в рассказах и повестях, – формование по тем принципам, что искусство, как все прекрасное, вечно присуще человеку, – и писатель над бытом и временем, прорываясь через них, должен стремиться к тому, чтобы его творения жили не только сегодняшний день. – И я должен сказать, что это мое путешествие в Японию, вне зависимости от тех знаний, которые я приобрету знанием Японии, – дало мне огромный короб таких эмоций и переживаний, какие не сможет дать ни один университет ни сотня прочитанных умнейших книг.
И ничто не выветрит из моей писательской кухни твердого утверждения и знания, что ничто не статутно на этом шаре земли, где живу я и человеческие цивилизации, – что жизнь Земного Шара и очень дряхла, если есть такие старые, тысячелетние культуры, как восточная и европейская, такие, которые тысячелетия жили, не зная друг о друге, – и – что жизнь людей Земного Шара – очень молода, ибо еще так много надо сделать человечеству, чтобы человек Москвы понял человека Токио и чтобы эти двое поняли человека с реки Конго. Ибо – только в Японии я окончательно почуял и понял тот великий путь, то новое переселение народов, правд и верований, в которые пошли народы и правды в эти столетья, когда весь Земной Шар отправился сливаться общностью знаний и общностью культур, осуществляя геометрическую формулу шара – –
Выписей из писем – достаточно. Из всех стран, изборожденных мною, Япония больше всех сохранила свои национальные черты, – и больше очень и очень многих стран, виденных и знаемых мною, Япония готова выйти из-за заборов национальной своей культуры на большую дорогу – культуры не национальной, а человеческой Земного Шара. Я был в Институте Иностранных Языков, это только пример. И только пример, что все японцы ходят в кимоно и в кимоно читают газеты. Двести тридцать лет тому назад, при Петре Первом, когда Россия принимала Запад, первое, что она приняла, это были – платье, манера держаться в обществе: национальная одежда в России совсем исчезла и, если она где-либо сохранилась, она указывает, что туда никакая культура не заглядывала. И того, что случилось со мною, когда я в Японии оказался глухонемым и безграмотным, с японцами – не случается: японский писатель Акита-сан собирается в Россию, и он сейчас изучает русский язык, – если японец поедет в Россию, он будет знать русский язык. Люди Земного Шара идут по пути слияния общечеловеческих знаний и обобществления культур: Япония всячески готовится к этой дороге.
