– Ты чего, Сергевна? – спросил.
– Я ничего. Вы жениться-то надумали, не я. А ты меня спрашиваешь: чего я? Я-то ничего.
– Чего-то сердишься…
– Да нисколько! Вона, буду я еще сердиться. Женитесь! Поговорить надо с Отавихой? Поговорю, – теперь засуетилась Малышева, затараторила тоже. – Позову ее, и поговорим, мне не трудно. Узнаю: согласна она или нет? Чего же мне сердиться? Смеяться-то над вами, шутами, будут, не надо мной.
– Как так?
– Что?
– Смеяться будут?
– А что – радоваться?
– Да разве не бывает так – старики сходются…
– Бывает, бывает. Давай завтра приходи в обед… Я ее позову пораньше, обговорю с ей сперва, а ты попозже, к обеду, приходи. Бывает так, бывает. Сколько угодно! Я поговорю с ей, не беспокойся. Поговорю.
Старик Глухов ушел от Малышевой с неясным чувством. Какой-то подвох чуял со стороны Малышихи. Странная какая-то старуха, ей-богу. Чего-то все нервничает, злится. Всех бы она переделала, перекроила… Всех бы она учила жить, всех бы судила. Старик даже подумал: не вернуться ли да не сказать ей, что не надо никакой ее помощи, сам как-нибудь управлюсь. Даже остановился и постоял. И решил, что – ладно, черт с ней, пусть поговорит. У самого все равно так не выйдет – не суметь ладом поговорить. Пусть злится, а дело пусть сделает.
На другой день у старушек – Малышевой и Отавиной – состоялось свидание. И состоялся разговор.
Отавиха пришла к Малышевой, первым делом глянула в передний угол (нет ли иконки?), скромно присела на краешек плюшевого дивана. Поздоровалась.
– Я чего призвала тебя, – сразу начала Малышиха. – Глухова старика знаешь?
– Емельян Егорыча? Знаю, как же. У его трех сынов убило…
– Так вот он хочет на тебе жениться. – Малышева отчеканила слова, как семь аккуратных пельменей загнула. – Ты согласна?
– Свят, свят, свят! – перекрестилась Отавиха. – Да он что?!
– А что? – как-то даже развеселилась Малышиха. – Вы одинокие… Ты подумай, подумай сперва, не торопись отвечать. Он такой же козел, как все, но поможет дожить остаток жизни. Как сама-то думаешь? Избу, говорит, можно пока не продавать, можно заколотить; если уживетесь, тогда уж можно, мол, продать, а деньги – на книжку. Как думаешь-то?
– Да как я могу думать? – искренне не знала старуха Отавина. – У меня и думы-то все из головы убежали. Как же – с бухты-барахты – выходи замуж. – Отавиха мелко, искренне посмеялась. – Эдак-то рассудка можно лишиться. Вот так невеста!
– Ну, и он тоже – жених. Как все же?
– Да погоди ты, Сергевна, не колготись, дай с духом собраться…
– Он придет счас. За ответом.
– Эка! – Отавиха даже привстала с дивана и поглядела на дверь. И опять села. – Вот задача-то!
– Ну, я гляжу, ты уж почти согласная.
Старуха Отавина вдруг серьезно задумалась.
– Я тебе так скажу, Сергевна: он старик ничего, не пьет, не богохульничает особо, я не слышала. Только… – Отавина посмотрела на сваху. – Так-то бы оно – што? Бывает – сходются старики, живут…
– Бывает.
– А ну-ка да он ночами приставать станет?
Малышева даже рот открыла:
– Как?
– А как? Так. Они знаешь какие! Перьво-наперьво я бы желала знать и быть в надежде, што он приставать не станет. И штоб не матерщинничал. Табак курит… Ну, тут уж… все курют, тут не укоротишь.
– Так ты согласная? – изумилась Малышева.
– Погоди-ка, не гони-ка коней. Я вот и говорю: много у меня всяких условиев получается. То – нельзя, это – нельзя… А старик подумает, да и скажет: «Чего же тада и можно-то?» И все наше сватовство-то само собой и распадется. – Отавиха опять мелко засмеялась. – Вот не думала, не гадала… Господи, господи. Оно бы – так-то чего? У меня вон товарка моя задушевная бывшая в Буланихе, где я раньше жила, тоже вот так вот: пришел старик, тары-бары, а потом и говорит: «Давай, мол, Кузьмовна, вместе жить». И жили. Он, правда, уж умер года два как… А она живет в его доме. И хорошо жили, я знаю. Сколько?.. Годов пять жили. Ничо, не обижал ее. К концу-то жизни люди умней делаются. Счас вон… поглядишь на нонешних-то… господи, господи!.. Поглядишь и ничего не скажешь. Оно бы, знамо, и мне в покое бы дожить да в тепле… Избенка-то у меня вся прохудилась, рада, что уж зима кончилась – никак ее не натопишь. Топишь-топишь, топишь-топишь, а все как под решетом.
– А к дочери-то почему не едешь?
– Куда-а! Сами ютятся там на пятачке… Жила. Внуки-то маленькие были, жила. Измучились. Все измучились. А теперь уж ребятишки-то в школу пошли, так я уж рада-радешенька, хоть мне эту-то избенку купили. Свой-то дом в Буланихе я продала. Когда дочь-то замуж-то вышла, продала. Крестовый дом был, сто лет ишо простоит. Продала, што сделаешь. Им на капиратив надо, а где взять? Он с армии демобилизовался, зять-то, моя тоже – техникум только закончила. Давай, мол, мама, продадим дом. А тебе, мол, потом купим, если с нами жить не захочешь. Вот и жила, ребятишек вынянчила, а потом уж – нет, давайте, говорю, покупайте мне хоть маленькую избушку. Не могу в городе, с души воротит. Ну, помялись, помялись, нашли денег на избу. В Буланихе-то постройки дорогие, здесь подешевше, вот я здесь и оказалась. Оно бы, конешно, так-то… на старости-то лет… в тепле бы пожить… Не мешало бы.
Старик Глухов знал, что разговор у старух состоится, но какой – не ведал. На всякий случай он надел новый пиджак, прихватил бутылочку наливки, туесок меду и пошел к Малышевой.
Пришел… Поздоровался. Смутился чего-то, поставил на стол бутылку, туесок… Полез за кисетом.
– Ты погоди с бутылкой-то, погоди, – сказала Малышиха. – Не торопись.
У старика упало сердце. А он уж крепко настроился на совместную жизнь с Отавиной, все продумал – выходило все хорошо. Что же?
– Выслушала я вас обоих… Конечно, это ваша личная жизнь, вы можете сходиться… Люди с ума сходят, и то ничего. Но хочу все же вас спросить: как вам не совестно? А? – Малышева бросала эти слова в лицо Глухову и Отавиной. С какой-то необъяснимой жестокостью, от всего сердца, наболевшего тайной какой-то болью, бросала. Бросала и бросала, как ни краснели, ни вертелись на месте, как ни страдали эти, потерявшие всякую совесть жених и невеста. – Как же вы после этого на белый свет глядеть будете? А? Да люди всю жизнь живут одинокие… Я всю жизнь одинокая, с двадцати трех лет одинокая… А что, ко мне не сватались? Сватались. Не ходили по ночам, не стучали в окошко? Ходили. Стучали. Ты, Глухов, не приходил ко мне в сельсовет, не говорил, что жить без меня не можешь? Не приходил? Ну-ка, скажи.
Глухов готов был сквозь землю провалиться.
– Я по дурости… выпимши был, – признался он. – Я не сватался… Чего ты? Зря-то. Я, мол, в те годы, когда-то…
– По дурости! А теперь он умный стал – в семьдесят лет жениться надумал. Умник. А ты-то, ты-то!.. «Посмотрю, подумаю… в тепле пожить». Эх ты, богомольница! Туда же… На других пальцем показываете – грех. А сами? Какой же вы пример подаете молодым! Вы об этом подумали? Вы свою ответственность перед народом понимаете? – Малышиха постучала сухими костяшками пальцев по столу. – Задумались вы над этим? Нет, не задумались. Эгоисты. Народ сил своих не жалеет – трудится, а вы – со свадьбой затеетесь… на выпивку людей соблазнять и на легкие отношения. Бессовестные.
– Да какая свадьба?! – воскликнул Глухов. Отавиха, та слова не могла вымолвить. – Сошлись бы потихоньку, и все. Какая свадьба?
– Совсем как… подзаборники. Тьфу! Животный.
– Ну, это!.. знаешь! – взорвался старик. – Пошла ты к… – И выругался матерно. И вышел вон, крепко хлопнув дверью.
А за ним следом вышла и Отавиха. Какой – вышли, вылетели, как ошпаренные. За воротами, не глядя друг на друга, устремились в разные стороны, хоть обоим надо одним переулком идти – до росстани.
Старик Глухов дал по селу хорошего кругаля и пришел домой. И плевался и матерился, места не мог найти… Сгоряча даже подумал: «Подожгу стервозу такую».
Он, конечно, не поджег Малышеву. Но ходить к ней зарекся. А когда встречал на улице, отворачивался. Не здоровался.
А Отавиха в город ездила, в церковь, – грех замаливать. Очень страдала старуха, встречаться с Малышевой избегала.
Малышева же никому, ни одному человеку в селе не рассказала про редкостное сватовство. И Глухов и Отавиха ждали, что она всем расскажет. Нет, не рассказала.
В двадцатые годы в нашем селе жил и ярко действовал некто Лёся (Отпущеников Алексей). Рассказывают, невысокого роста, смуглый, резкий… Лёсю боялись как огня: он был смел и жесток. Отчаюга.
Вовсе вышагнул он за черту, когда зарезал собственную жену. Жена, сколько-то прожив с ним, заявила, что – хватит: больше выносить его гульбу и поножовщину ей не по силам. И ушла. К отцу и к матери. Лёся подкараулил ее и дважды, под ножом, спросил:
– Будешь жить со мной?
И дважды решительная женщина сказала:
