— Ваши вещи, Анастасия Викторовна, я отнесла к вашей дочери, — произнесла Рая и усмехнулась: — Внуков нянчить пора, а вы…
Я поглядела на Игоря, он молчал.
Есть теория, что необходимо чем-то заняться, чтобы отвлечься от желания подохнуть. Но у меня, например, начисто не было ни сил, ни воли заставить себя двигаться. Просто чтобы не глядеть на Сашку, пошла в ванную и, напустив горячей воды, залезла в нее. Не знаю, сколько уж я там пролежала, закрыв глаза и обливаясь слезами, — верно, не меньше часа, — Сашка постучала в дверь.
— Мама, тебя к телефону.
— Скажи, что меня нет.
— Подойди. Я уже сказала, что ты есть.
Я вытерлась кое-как, накинула халат и подошла к телефону.
— М-м-амочка… — услышала я голос, который узнала и не узнала. — Я п-приду к тебе. Можно?
Это был Игорь, и он был пьян. Я молчала, глядя на Сашку, чувствуя себя зависимой от нее, от того, будет ли она великодушной. Во мне не было гордости, не было оскорбленного самолюбия, было только желание прижать к себе эту дурацкую любимую голову — да что там. Просто увидеть.
— Пусть придет, — сказала Сашка. — Может, путное что скажет. Я ужинать пойду.
Во взгляде ее, скользнувшем не задерживаясь по моему лицу, я поймала превосходство и брезгливую жалость. В такой непотребно-унизительной ситуации она оказаться не могла. Любимый и с детства почитаемый кумир рухнул, но мне было все равно.
Игорь звонил, вероятно, от дежурной, потому что постучался тут же, Саша не успела еще одеться, чтобы уйти. Я распахнула дверь, мне было все равно, нравится это дочери или не нравится. Игорь стоял чуть согнувшись, сцепив пальцы опущенных рук под животом — обычная его поза, когда он чувствовал себя виноватым. Волосы у него разваливались на две стороны, глаза жалко глядели из-под них, лицо — серовато-бледное, как у заправского алкоголика. Видно было, что выпил он много.
— Заходи! — крикнула Саша и, забрав костюм, прошествовала в ванную.
Игорь вошел и опять стоял, обратясь ко мне, и глядел, повинно-жалкий, в чем-то неискренний, но любимый мною.
— Мама… — он качнулся ко мне, ухмыльнувшись пьяно. — Я пришел… Я пьяный, но я помню все. Это было подло, но я скандалов не люблю и слез…
И вдруг, словно со стороны, я увидела женщину, сидящую на постели, не сомневающуюся в своем праве сидеть на той постели. Игоря с виноватым предавшим лицом, трусливо отводящего глаза от моих, спрашивающих. Гнев, ненависть и презрение к себе, жалкой, оплеснули меня, затмили сознание.
— Саша, — крикнула я, — не уходи, ради бога. — И, набрав номер, сказала: — Рая, заберите, пожалуйста, Игоря Сергеевича, он у нас тут с Сашей.
10В одно мгновение я возненавидела Игоря, возненавидела так, что всю меня трясло от брезгливости и презрения к себе, отвращения к тому, что было. Краткий по времени, но более плотный событиями, эмоциями, чем вся предыдущая жизнь, отрезок ее вдруг оказался напрасным, отвратительной ошибкой.
— Ты меня, что ли, не любишь больше? — спросил Игорь растерянно, шагнув назад к двери. — Мама, как же? Я к тебе совсем пришел.
— Я тебя ненавижу! — крикнула я, почувствовав, как заболело горло от напряжения — так я изошла в этот крик. — Ненавижу, уходи сию минуту! Я видеть не хочу больше никого.
— Ухожу… — произнес он задумчиво и трезво.
Он ушел, а я бросилась на постель, чувствуя, как меня колотит озноб.
— Не трогай меня! — сказала я Сашке, когда она попыталась выдернуть из-под меня одеяло, чтобы укрыть.
Она накрыла меня своим и моим пальто, потушила свет и сидела молча. Я уснула. Во сне я слышала, как Сашка раздела меня, вытащила все-таки одеяло и залезла ко мне. Я спала еще некоторое время, потом проснулась и слушала, как Сашка дышит, слышала еле уловимый запах лука: дочка обожала всяческие салаты из свежих овощей. От волос ее слабо пахло шампунем и лаком «Сандра». Совсем недавно от моего ребенка пахло молоком и детской чистой кожей. Я любила раньше спать с Сашкой, может быть потому, что у меня воцарялся покой в душе, когда ребенок был со мной, а иначе все всегда казалось, что с ней что-нибудь вот-вот случится.
— Проснулась? — Сашка повернулась ко мне и обняла за шею. — Мамуль, ты, что ли, меня совсем уж разлюбила с этой историей?
Сейчас, в темноте, без чужих глаз, когда она невольно что-то все время играла — это опять был мой, ласковый, «мамин» ребенок. И голос был беззащитно-капризный, огорченный. Я тоже обняла ее, прижалась лицом к плечу, услышав за внешними, чужими запахами — пряный и чистый, свой, дочкин запах.
— Мне казалось, я тебе не нужна, ты большая, все знаешь.
— Как же, не нужна! Мужики приходят и уходят, а мы с тобой остаемся. Свои, родные. И никто нам не нужен. Да?
Ей очень хотелось, чтобы я сказала «да», и я сказала. Добавила через паузу:
— У тебя приходят и уходят, а у меня, видишь, ушел. Все. Старая брошенная женщина.
Зачем мне было нужно это самоуничижение? Вероятно, чтобы вымолвить эту фразу, прежде чем ее произнесет или подумает Сашка.
— Сама беднягу намахала, потом говоришь «брошенная». С такой мегерой женой чего ты еще хотела? Он же к тебе пришел, а ты его прогнала.
— В моем возрасте нет сил качаться на качелях. К ней, ко мне, опять к ней… Если он не хотел бросать, надо было уйти за мной. А он с ней остался. Выходит, сделал выбор.
— Растерялся просто.
— Нет. Это предательство. Предают ведь не только словом или поступком. Чаще тем, что не поступают. А он пьяный, слабый…
Я убеждала себя, что права, что не совершила непоправимого, унизив Игоря при Сашке.
— Да наплюй на него! Сокровище тоже! Ты у меня королева, а он… Получше найдется.
Сашка гладила меня кончиками пальцев по виску, как в прекрасные времена ее детства, когда любовь и нежность к ней, ее — ко мне заменяли мне всех самых великолепных мужиков на свете. Тогда у меня тоже часто болела голова, и этот наивный массаж, наивные откровенные разговоры снимали ломоту. Я молчала, расслабившись, слушая, как утекают мое раздражение и досада, как меня осеняет горькая трезвость: совершила непоправимое.
— Получше мне никого не надо, — сказала я. — Он был мой мужчина, моя пара, Сашок. Носки, перчатки, лебеди, сапоги, валенки — парный товар. Один валенок ничего не стоит…
— Шутишь…
Сашкины пальцы замерли, она оценивала сказанное. Потом снова поползли от виска к макушке.
— А мы с Андреем пара?
— Это ты сама сообразить должна, откуда мне знать?
— А с отцом ты не была пара? Ты его не любила? Я видела, что ты его не любишь. Если не любила, зачем жила двадцать пять лет?
— Из-за тебя, ты сразу родилась.
— Глупо.
— Не думаю, ты его очень любила в детстве.
— Другого любила бы так же… Да если и не любила бы… Нельзя из-за детей губить свою жизнь, они этого все равно не оценят.
— Спасибо.
— Я же тебе говорю не для того, чтобы обидеть, а теоретически. У меня тоже когда-нибудь будут дети.
— Все-таки постарайся, чтобы у них был отец… Мне до сих пор кажется, Сашок, что Валентин тебе во всех смыслах больше подходил. Нормальная человеческая профессия — инженер-химик, а не несчастный гуманитарий… Тем более актер.
— Спасибо. Я тем не менее предпочитаю говорить с мужем на одном языке! — Сашка резко перевернулась на спину. — И потом, Андрей мне гораздо больше подходит физически.
Семь лет, прошедшие с той поры, как Сашка поступила во ВГИК, изменили ее, конечно. До самого института она была теленком, выращенным любящей строгой мамой, естественным и наивным. На первом курсе она стала курить, я убедила ее бросить: зубы желтеют и цвет лица портится. Это произвело на нее впечатление: Сашка прежде всего актриса. Однако и теперь, когда они собираются «своей компашкой» выпить и попеть под гитару, Сашка все же курит, изображая из себя богему, и утром я застаю ее с черными подглазьями, раздражительную и постаревшую. С Валентином они встретились в такой же «компашке», она сошлась с ним, у меня хватило ума не делать из этого трагедию. Слава богу, у Сашки от меня никогда не было секретов, мы давно разговариваем с ней ночами, как две разновозрастные подружки. Я проглатываю свое родительское возмущение, несогласие, говорю ровно, чуть иронично, разумно. Стараюсь убедить, а не настоять…
— Дело же не только в физиологии… — я в который раз подивилась, как легко произносит дочь слова, все еще в ее устах для меня не имеющие смысла. На мгновение мне стало неприятно ощущать предплечьем ее грудь, словно я лежу с чужой женщиной. Но это возникло и прошло: что бы в долгом процессе жизни ни случилось с этим человечком, он — мой кусочек, моя плоть. Я нашла Сашкину ладонь и положила себе на лоб. — Продолжай работать, нечего баклуши бить!.. — И когда ее пальцы опять заскользили по коже, ероша мои коротко стриженные волосы, я снова сказала: — Дело ведь не только в физиологии. Бывает, что физически все вроде прекрасно, лучше и не представишь, а едва встали с постели — уже чужие. Я всегда была одна, даже если со мной рядом кто-то находился… Отец твой — что он есть, что его нет возле меня, я уж к этому привыкла. А тут вдруг я не одна, нас двое… Мне было к нему просто даже прикасаться сладко. Понимаешь? Мы думали, видели одинаково… — больно рванулось мое сердце: так всё? — Господи, не объяснишь это… Умереть мне хочется, доча. Вот.
